Валентин Маслюков - Погоня
А Рукосил-Могут, вполне удовлетворенный, подал знак и носильщики поволокли жертвенное мясо дальше, к покрытому желтой скатертью столу, чтобы кравчий мог оделить мессалонское посольство — всех по старшинству и чину. Однако горячечные слова Нуты не пали бесследно. Мессалоны, не смея отказаться от ритуального угощения, сидели подавленные, многие едва сдерживали отвращение. Никто не произнес слова «человечина», никто и помыслить не мог, чтобы такое варварство было и в самом деле возможно, но неприятное чувство заставляло особо чувствительных и брезгливых сжимать губы. Кавалер Деруи, мужественный витязь с задорными усами, собрался с духом сказать приличную случаю благодарственную речь.
Своим чередом получили нисколько еще не остывшее мясо одиннадцать человек, представлявших Актрию, и Рукосил-Могут махнул рукой, обронив довольно пронзительное замечание:
— Ну и всем остальным по вашему усмотрению, Излач. Никого не забывайте.
Темнолицые куйшинцы в пестрых халатах и тюрбанах, похоже, не чувствовали себя на этот раз особенно обделенными, они важно кивали, получая свою долю и заученно улыбались.
Снова заиграли скрытые от глаз музыканты, а на свободное поле между столами, где стояли, как затерянные в пустыне пальмы, две высокие, столбиком вазы с цветами, высыпали скоморохи — шумливая, преувеличенно веселая толпа пестро наряженных мужчин и женщин. Одни катились колесом, другие скакали лягушкой, в воздухе мелькали блестящие шары, метались огненные юбки, звенели бубны, молодые стройные женщины и длинноволосые мужчины извивались в сладострастной пляске, и тут же разыгрывали представление куклы: накрывшись выше головы оборкой, вроде вывернутой наизнанку юбки с обручем, скоморох водил кукол над собой, приговаривая разными голосами, которые, впрочем, никто не мог разобрать за общим шумом.
Свистопляска эта продолжалась недолго, скоморохам велели замолчать и они тотчас опустились на пол, где пришлось, — кто присел, кто разлегся — и притихли, как малые дети, зачарованные нежданной строгостью взрослых.
Великий государь Рукосил-Могут выказывал намерение говорить, все ждали.
То был, как видно, один из светлых промежутков в сумеречном существовании оборотня, Лжевидохин проявлял необыкновенную словоохотливость и ясный разум — если можно, конечно, назвать так кипение уязвленного ума.
Постигшее Рукосила два года назад несчастье — внезапная, несправедливая старость среди половодья далеко идущих, молодых замыслов и желаний — подействовало на него сокрушительно. Нужно было смириться, чтобы жить дальше, потому что невозможно жить, заново и заново переживая удар, но смирение Рукосила означало привычку — не более того. Привычку не скрежетать зубами и не посылать проклятия всему миру каждое сущее мгновение. Свойство Рукосила или, выражаясь ныне принятым мессалонским словцом, характер непоправимо пострадало, когда он упал, получивши жестокую подножку судьбы. Нынешний Лжевидохин давно уж не был прежним Рукосилом не только по внешности, но и по существу.
Тут нужно было бы объясниться. Все то мутное, что лежало в основе Рукосиловых побуждений, — не сдержанное никакими химерами совести честолюбие, которое неизбежно порождало коварство, жестокость, не говоря уж о множестве мелких пороков, — все это не то, чтобы имело оправдание, но все ж таки находило, как бы это сказать… естественное для себя выражение в размахе замыслов, в безудержности вожделений и ярости действий. Не имея настоящего оправдания, вся эта мутная мощь обращалась полнотой жизни, которая, может быть, и не нуждается в оправданиях, потому что утверждает саму себя.
Непоправимое несчастье, обратившее Рукосила в Лжевидохина, подменило пламень гниением, хмельную игру чувств обратило в прокисший уксус. Достаточно было совсем немного, чисто внешней, как будто бы, перемены, чтобы зло, которое носило покровы величия, обнаружило себя в своем истинном и ничем уже не прикрытом ничтожестве. Оказалось, что, лишенное всяких остатков красоты, зло ничтожно.
Свойство Рукосила-Лжевидохина, характер его, было непоправимо покалечено. Вместо бури страстей осталась завистливая мстительность, злобная зависть к тому, что живет и процветает. Не способный более к наслаждениям, чародей подступал к той последней черте, когда остается только одно изувеченное желание, изуверское счастье, погибая, увлечь за собою в бездну мир. Лелея замыслы все возрастающего могущества, покорения ближайших соседей как ступенью к овладению вселенной, Рукосил-Лжевидохин подспудно, не вовсе в этом себе признаваясь, торопился захватить как можно больше, чтобы как можно больше увлечь за собой в могилу.
Это подобие цели, являя собой роковую замену человечески понятных стремлений, придавало действиям Рукосила-Лжевидохина внутренний смысл и стройность, которые, может быть, не просто было распознать при ближайшем рассмотрении всякого отдельного поступка и высказывания великого слованского самодержца.
Подобие цели давало Рукосилу подобие внутреннего равновесия и даже спокойствия — все то, что заменяло недоступное ему смирение перед непреодолимой тяжестью обстоятельств.
Первые, не достоверные, вероятно, известия о Золотинке, как-то связанные с неясным представлением о возможности чуда, о возможности возвратиться к своему собственному облику, к молодости, взбаламутили Рукосила. Но, видно, трудно уж было раскачать застойное гнилое болото — волна надежды опала без всплеска… Пигалик, на которого многозначительно указывали Рукосилу, был отмечен в Толпене, где-то рядом, рукой достать. Он ускользнул, но ясно было, что долгую игру в прятки малышу не вытянуть — ненароком да попадется, ждать особенно не придется. Да только Рукосил уж устал верить.
Странная происходила с ним вещь: разноречивые сообщения о возможности чуда как будто бы множились, доходили известия о необыкновенных, противоречащих всем законам волшебства превращениях, которые происходили в блуждающих дворцах… что-то такое носилось в воздухе, что предвещало спасение, а Рукосил малодушно отворачивался, зная что не выдержит еще одного разочарования.
Нет, это было уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале…
Очнувшись, он осознал, что по всей палате нехорошая тишина. Поднялись обеспокоенные собаки… Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле, ничего не случилось — мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.
