Булыга Сергей - Ведьмино отродье
Но нет ее, и тьма кругом, и грохот, молнии, и волны — с борта на борт, с борта на борт. «Тальфар» трещит, гребцы визжат. А ветер все сильней, а волны — круче, а перестук копыт Небесного Сохатого уже над самой головой, в глазах темно, а лапы впились в леер, а волны рвут тебя, на лапах — кровь, но нет, не отпущу, так и пойду ко дну, но их не разожму: вой, визг кругом, и…
Адмирал! Упал на Рыжего и крепко обхватил его, и лапы отрывал от леера, кричал «Отдай! Отдай!», а ты не отдавал, но адмирал не отступался и снова рвал, снова кричал и головою бил по голове, и больно было, очень больно, очень, и силы таяли, и лапы разжимались, а те глаза — в волнах смотрели не мигая на тебя и ждали, ждали, ну а твои глаза все затекали кровью, затекали, пока…
Вдруг тьма! Да нет, совсем это не тьма, а это просто Ничего, то есть сплошная пустота, где нет уже ни тьмы, ни света, где нет ни тишины, ни грохота, ни страха, ни решимости — там, как и в бесконечности, совсем нет ничего, на то оно и Ничего — Великое, Всеобъемлющее, Всепожирающее, Абсолютное Ни-че-го. И потому, провалившись в него, Рыжий не знал, как и когда и почему этот ужасный шторм все же закончился, и как они тогда спаслись, и почему. Рыжий очнулся уже только утром, когда все это было уже давно позади. Рыжий лежал, не открывая глаз, не шевелясь. Лежал он на спине. Лежал и слушал. Было тихо. Так тихо, словно он действительно уже не на «Тальфаре», а в Глухих Выселках, в Лесу после дождя, когда тучи развеялись, вновь показалось солнце, а ты лежишь в густой траве, зажмурился и слушаешь, как Лес молчит. А Лес после дождя всегда молчит: все затаились, потому что знают, что в такой час воздух особенно прозрачен, и этот рык, который развалился под кустом, хоть и зажмурил глаза, но не спит. Да и зачем ему лежать с открытыми глазами, когда ему и так все ведомо?! И то! Зачем ему теперь, после дождя, глазеть по сторонам? После дождя ему и нюха предостаточно. Да еще как предостаточно! Ведь он после дождя чует добычу втрое лучше, чем обычно, так как дождем прибило пыль и смыло старые следы, а новые…
Ар-р! Р-ра! Рыжий открыл глаза и осмотрелся. Светло, каюта, стол и завтрак на столе — один куверт. Он, Рыжий, лежит в гамаке. А адмирала уже нет: ушел, оставил на столе отчет…
И — тишина. Нет скрипа, волн не слышно. И даже не слышно гребцов. Значит, весла заложены за борт. И вообще, «Седой Тальфар» спокоен так, как будто он опять стоит в Зимнем Доке… А вот и голоса на палубе. А вот шаги. Вот снова голоса. Рыжий привстал, принюхался… А вот и Океан; да, это его запах, соль — это его пот, а волны — его кровь… А волн-то как раз и не слышно, волн нет, а есть лишь тишина, штиль, сон. Прошедшей ночью, в шторм, Вай Кау оторвал тебя от леера, и надо полагать, что это он и приволок тебя сюда и уложил. А лапы до сих пор болят, кровь запеклась на них, вон как изрезался, кожу содрал почти что до кости. А где монета? Здесь, в пряталке на поясе. Рыжий достал ее и положил себе на лапу. Глаз на монете ожил, повернулся, замер. Вчера точно таких же глаз ты видел сотни, тысячи. Они вздымались валами и падали, вздымались, падали. И это ложь, что золото не может быть магнитным. И, значит, Остров есть, и, значит, есть заветная звезда над Океаном, и этой ночью ты ее увидишь — ведь чуешь ведь! Но это будет только ночью, ее еще нужно дождаться. Ну а пока — давай, вставай, давно уже пора!
И Рыжий соскочил к столу и не спеша стал завтракать, поглядывал в отчет, а в это время там, на палубе, шумели, бегали, пусть бегают, а он доел, допил, утерся и надел лантер и осмотрел себя… осматривал и слушал… Ар-р! Р-ра! Вновь на «Тальфаре» тихо! И хорошо, что так, и я уже готов — между прочим, ко всякому. Подумав так, Рыжий решительно оскалился, взял со стола отчет и вышел.
Было жаркое, душное утро, небо белесое, а солнце просто белое и такое ослепительно яркое, что в ту сторону лучше совсем не смотреть. А Океан был как зеркало. «Седой Тальфар» мертво стоял на нем. Безжизненно повисли паруса, весла заложены и сушатся, на банках — никого; весь экипаж стоит, построившись на абордажной палубе, в тени от парусов… Да! Паруса целы и невредимы, и весла все на месте, до единого; и вообще, порядок на галере, чистота. Вот, значит, как — пока ты спал, они что заменили, что исправили, а вот теперь стоят, не шевелясь, молчат. И адмирал стоит…
Но вот Вай Кау, заложив лапы за спину, прошел вдоль строя раз, второй, потом, остановившись, посмотрел на Рыжего, но подзывать его не стал, а отвернулся, пожевал губами… и наконец спросил у них:
— Ну, что?
Никто из экипажа не откликнулся. Тогда Вай Кау вновь спросил:
— Что?.. Я не слышу!
Вновь молчание. Вай Кау рассмеялся и сказал:
— Вот так-то оно лучше! А то мне уже было показалось, что кто-то вроде чем-то недоволен. Что как бы в кубрике шушукают: куда, мол, нас несет, сидели бы в Ганьбэе, там нас никто не тронул бы, это за ним, Кротом, они пришли, вот он и побежал, и пусть себе бежит, а мы зачем… Ведь так сегодня утром в кубрике шушукали? Я верно говорю? А если нет, ну так поправьте меня! Ну, ты поправь! Или ты! Или ты!
Он тыкал лапой в строй, но все молчали. Тогда Вай Кау вновь заговорил:
— Так. Так. Еще раз так! А надо бы понять, что все совсем не так! Ибо, во-первых, где Ганьбэй? Он там! — и адмирал ткнул пальцем на небо и продолжил: — Небось все видели, как он туда ушел. А Хинт и Чиви Чванг, и прочие, они все там! — и тут он уже ткнул за борт, вниз. — Там они все, на дне! И всех их обмешочил я. Между прочим, один! Да-да, один с ними управился, и даже не вспотел при этом. Это во-первых. А во-вторых… здесь с вами скоро будет то же самое. Ведь это же какой позор! Вчера… Ну, ветер, ну, волна, ну, даже и немалая. Но что вы, в самом деле, крысы, что ли, чтоб так визжать? И это хорошо еще, что сухо кончилось — для вас. А тех, кто там уже, которых смыло, те точно крысы, да! Легко они отделались, а жаль, крысе тонуть привычно, да… А повисеть? Вот прямо здесь, на рее, а? Вот то-то же! И потому я говорю, предупреждаю: если еще раз будет паника, повешу каждого десятого, а то и пятого, клянусь Аонахтиллой, не шучу! Вопросы есть?
Никто не отозвался.
— Вот так-то оно лучше! — Вай Кау хищно усмехнулся, а после, повернувшись к Рыжему, велел: — Штурман, отчет неси!
Рыжий кивнул, пошел на абордажную. Шел и смотрел на экипаж… А вот из них, застывших в два ряда, никто не оглянулся на него, не покосился даже, ухом не повел. Ну и прекрасно! Гребец должен грести, есть и спать, чтоб отдохнуть и вновь грести, а мы здесь для того, чтобы ему указывать, куда грести, когда и в каком ритме. Вот так-то вот! Рыжий спустился с юта и прошел между банками, и вновь стал подниматься, но теперь уже на абордажную. И вот он уже шел вдоль строя — не спеша, вразвалку — и чуял их горячее дыхание, их страх, их злобу, ненависть… Плевать! Остановившись рядом с адмиралом, Рыжий вдруг резко повернулся к экипажу и вырвал из-за пазухи и поднял над собой отчет — кусок пергамента, усеянный условными значками, вот, мол, смотрите и читайте, если сможете!
