Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

Сам Клодон стал куда толще, громогласней и забулдыжнее, чем был десять лет назад. И похоти у него поубавилось – без выпивки он уже ничего не мог. Да, он часто вспоминал ту женщину под мостом, но мы сейчас говорим не о желании, а о похоти. Беда в том, что он и перепив ничего не мог; грань была узкая, и ему все реже представлялся случай ее соблюсти.

Три раза из пяти последних, когда Клодон был с женщиной, плакал он – но так и не понял, почему плакала та, придурковатая, десять лет назад.

Но как-то утром, когда снаружи переругивались две сойки, младший просунул голову за рваную входную завесу и прокричал:

– Эй вы, поднимайтесь! Я вам двух баб привел – горячие обе, на все горазды. Я с ними со вчерашнего колочусь и чуть не поджарился. – Снаружи донесся смех. – У меня и пиво есть, позабавимся.

И в хижину вошли женщины.

– Уйди с дороги, – сказала одна – маленькая, пухлая, с пронзительным голосом. – Дай поглядеть, что за разбойничий притон у вас тут. – Другая, высокая, больше помалкивала, только с первой шепталась. И смеялись они по-разному: пухлая хохотала и махала рукой, длинная зажимала рот, и у нее тряслись плечи.

Бабы, значит? Клодон сел. Им и двадцати пяти еще не было, а он достиг возраста, когда всех, кто моложе тебя, считаешь детьми. Длинная опять зашептала что-то на ухо пухлой, показывая на Клодона.

– Так и есть! Твоя правда! – взвизгнула та.

Ей отозвались сойки.

Клодон не успел оглянуться, как уже обнимал их обеих. И смеялся, невольно думая, что десять лет назад это порадовало бы его куда больше.

– Эй, – взмолился он, маясь с похмелья, – дайте сперва попить.

Тут прочухался другой вор, без рубцов.

– Смотрите-ка, кого дружок нам привел! Экие лакомые кусочки, в самый раз мне на завтрак!

– Так вас только двое? – бросила длинная. – Я думала, добрый десяток!

– Дайте попить, и я вам за десятерых отработаю, – пообещал Клодон.

Казалось бы, им полагалось предпочесть старшего, хоть он и трус: он был выше, говорил правильнее, соблюдал чистоту больше и пил меньше, чем двое других. Клодон знал, что для женщин все это важно, но этим двум явно больше нравились он и молодой парень – особенно он.

Оргия длилась три дня – а может, четыре?

Клодону запомнились лишь самые яркие картины: как он швырнул пустой пивной кувшин в лицо молодому, разбив и кувшин и лицо, а после добавил ручкой с оставшимся черепком, так что парень к стене отлетел.

– Чтоб больше не смел так делать! Чтоб больше…

– Да я ж так… дурака валял… – бормотал, утираясь, парень.

Клодон саданул ему опять и порезал себе пальцы разломившейся ручкой.

Запомнилось – или это была та же картина? – как он подал длинной руку, чтобы помочь ей встать, а она увидела его пальцы и отшатнулась. Он постоял, не зная, что делать дальше, и попытался вспомнить, что же такое сотворил молодой.

Но убил парня не пивной кувшин, нет. Клодон помнил, что было дальше. Он проснулся. На стене лежало полдневное солнце. Парень с искромсанной мордой трудился над пухлой. Сонный Клодон смотрел, как дергаются ее груди под натиском молодого. Значит, это было уже после кувшина – если он, конечно, не во сне это видел.

Еще картина – то ли в начале оргии, то ли в конце. Они с пухлой сидели под деревьями, и она прошептала, прильнув к нему:

– Ты такой страшный с этими твоими рубцами. И с женщинами, наверно, страшное делаешь, да?

Он фыркнул и погладил ее по голове.

– Ну же, – она поцеловала его, – расскажи, что ты делаешь. А может, покажешь?

– Любишь, когда грубо, да?

– Да-а! – И началось. Клодон завязал ей глаза какой-то дерюгой и то бил по лицу тонкой веткой, то просто проводил листьями по щеке; задавал ей дурацкие вопросы, заставлял ее ласкать его ртом и лизал ее сам. Она повизгивала, совершенно счастливая. Пришел старый и тоже вступил в игру. Потом выполз молодой, опираясь на плечо длинной. Он тоже захотел поиграть и, конечно, перестарался – хотя пухлая выразила недовольство только раз, когда он слишком сильно стиснул ей грудь. Завязалась ссора, в основном между старым и молодым. На этом картинка погасла.

Была ли тогда у парня рожа изрезана? Этого Клодон почему-то вспомнить не мог.

Потом они с длинной вроде бы поехали в город за пивом. (Он хотел пухлую взять, но она не захотела, а длинная сама вызвалась.) Он все спрашивал ее:

– Уверена, что хочешь вернуться? Я тебя высажу, где скажешь, и скажу, что ты так хотела.

Но она мотала головой и заявляла, что хочет с ним, а так все больше молчала. Дала лишь понять, что у пухлой крупные неприятности в Винелете, отчего та и отказалась ехать туда. Они обе собираются в Колхари.

– Да ну? – сказал Клодон. – Я там жил почти год, когда молодой был. Там и научился глаза завязывать.

Тогда длинная рассказала ему про предательницу-соседку и предателя-хахаля; рассказала, что пухлая раньше служила нянькой в доме владельца рыболовной флотилии. Жизнь у обеих женщин была достаточно сложная, и безумства последних дней ошеломляли их, как видно, не меньше, чем его самого.

Через час они вернулись, и парень тут же возопил, заглянув в телегу:

– О безымянные боги, что ж так мало-то привезли?

– На тебя не угодишь, – сказал старый. – То много тебе, то мало.

Тогда молодой точно был целехонек, не считая рубцов на спине.

Клодон помнил, что ему было по-настоящему хорошо и с пухлой, и длинной, но не помнил подробностей. Полное удовлетворение, как видно, ограничивается мгновением и в памяти не сохраняется.

В последний день Клодон так упился и вымотался, что лишь притворялся, будто кончает. Его товарищи пыхтели поблизости – хотел бы он знать, как дела у них.

К этому времени относилась, однако, самая приятная из картин.

Отлепившись от пухлой, он вышел к задней двери отлить. Его подташнивало – того и гляди снова вырвет.

Он долго стоял под прохладной луной и дышал глубоко, успокаивая желудок, а когда немного полегчало, вернулся в дом.

В окно светила луна.

Обе подружки сидели рядом. Недавно длинная нашла Клодонову краску и подвела себе глаза, хотя он даже и не просил. Это не столько соблазняло, сколько очаровывало его. Как будто совсем юная девушка накрасилась, чтобы казаться старше и опытнее. Женщины, все в поту, касались друг друга то пальцами, то губами.

Клодону они представлялись красавицами. Его не заботило, какие у них руки, ноги, глаза – он знал, что дорисует все это в воображении, если понадобится.

Парень сидел в углу, головой в колени, и бормотал:

– На кой нам две, двух нам мало…

Следующую картину непременно следовало запомнить.

Раннее утро? Вечер? Старый вор стоял в дверях, наполовину высунувшись из хижины, и ворчал:

– Свинья он, балуется сразу с двумя. Да и ты не лучше. Убью его, если хоть слово скажет. Убью!

– Ладно тебе, – сказал Клодон. – Он молодой, ублажит хоть сколько. Ты разве не такой был в его годы? Я был. Слушай: когда я в другой раз лягу с толстушкой, то отойду и позову тебя, а ты действуй.

Клодон уже сделал так один раз ради сохранения мира и не хотел повторять – а может, и не повторил вовсе. Ему помнилось, как пухлая подползла к нему по полу, дыша словно загнанный зверь, и прижалась, наполнив мягкими грудями его твердые пальцы; оба они слишком устали, чтобы продолжать, но она все равно шептала:

– Да, вот так! Да!

Не потому ли, когда они проснулись на четвертый – или на пятый – день, женщины исчезли, а с ними мул и тележка?

– Они увели, кто ж еще, свиная ты задница! – орал молодой.

Не тогда ли они со стариком и сцепились? Клодон тоже орал, но попутно смотрел, не осталось ли у них пива.

Первый-то начал молодой, как всегда, но Клодон никак не мог вспомнить, что было дальше. Он помнил, что хотел выйти, а старик его не пускал.

– Нет уж, останься! Хоть зарыть его помоги! Что мне с ним делать? Нельзя так просто взять и уйти…

– Почему нельзя? – Клодон отпихнул его, только теперь осознав, что молодой мертв, – раньше он думал, что только ранен. – Ты напачкал, тебе и прибирать.