Джон Майерс - Серебряный Вихор
Азарт преследования давно во мне остыл, да и к приговору военного трибунала я утратил всякий интерес сразу после того, как Ганелона туго набили золотом, словно сосиску фаршем.
— Слышал, — сухо отозвался я, — но слов не разобрал.
— Кто бы мог подумать, что даже в такую минуту дурацкие причуды заботят пуще всего остального? — Фаустофель оглянулся: в глазах его плясали издевательские огоньки. — Тем не менее Ганелон прокричал:
«Только никому не рассказывайте».
— Следи лучше, куда идешь; если оступишься, недолго и в пропасть слететь, — проворчал я.
— Когда-то, очень давно, именно это со мной и произошло, — откликнулся Фаустофель, однако больше ко мне не оборачивался. — Ты, по-моему, явно недооцениваешь потрясающий юмор ситуации. Перед нами человек, совершивший преднамеренное злодеяние и обдуманно извлекший из него выгоду. Кому же еще, как не ему, стоять выше всяческих моральных предрассудков? И что же мы видим? При последнем издыхании он печется только о своем добром имени. Впрочем, случай весьма типичный для того уголка, где мы побывали.
— Какого уголка?
— Камеры для предателей, дурень. Там, повыше, где обретается юноша Раскольников, главное беспокойство причиняет осознание собственного правонарушения. Изменники и предатели, однако, в целом чувствуют себя комфортно — но только до тех пор, пока вина их не разглашена. Любопытная вещь, не правда ли?
Обдумав его слова, я заметил:
— А мне сдается, что и тех, и тех гложет один и тот же червяк. Даже самым закоренелым злодеям вне службы хочется слыть добропорядочными членами общества.
— Знаю-знаю, и не перестаю этому потешаться. Какая разница, хорошего или плохого мнения придерживается одна жертва идиотского жребия о другой, точно такой же жертве?
— Я полагаю, каждый мнит себя мастерским, незаурядным произведением.
— Ты тоже?
Тон его вопроса заставил меня задуматься. Как бы ни уничижал я себя самого, я никогда не относился с огульным пренебрежением к другим. Теперь я вдруг остро осознал, каким богатейшим разнообразием свойств и способностей наделен при рождении. Распорядиться ими должным образом не всегда удавалось, однако сами задатки не могли не внушать пиетета к себе.
— Есть воображалы и почище меня, — буркнул я сердито.
— Все они собраны здесь. Сделаем привал, — предложил Фаустофель. — Вглядимся повнимательней в твоих незаурядных собратьев.
Мы вошли в очередную камеру. На первый взгляд, обстановка в ней была вполне благопристойной. Здешние обитатели по собственному усмотрению могли разгуливать туда-сюда, беседовать между собой стоя или сидя. Немного странным казалось только то, что при ходьбе кто-нибудь вдруг застывал на месте, не успев докончить шага, и нога его повисала в воздухе. Я всмотрелся пристальней.
Каждого из обитателей неотступно сопровождала смутно очерченная туманная фигура, почти что тень. Если он пробовал бежать — она бежала за ним. Садился — она стояла рядом, не мешая любым развлечениям: напевать что-нибудь себе под нос или строгать палочку из дерева. Прикосновений к своему спутнику тень всячески остерегалась и не произносила ни слова. Единственное, на что она осмеливалась, — это время от времени легонько похлопать жертву по плечу, словно бы напоминая: «Взгляни-ка, я все еще тут».
Взглядывать грешникам и не приходилось. Мгновенно прекратив все занятия, они коченели в самых разнообразных и нелепых позах а затем начинали биться в судорогах. Смысл напоминания был совершенно очевиден: «В мире для тебя больше нет и никогда не будет ничего другого».
— Кто эти бедолаги? — спросил я у Фаустофеля, уяснив суть наказания.
— Здесь находятся те, для кого чужая смерть стала важнее собственной жизни, — прозвучало в ответ. — Заметь применяемый метод пытки: похоже на рыбалку, верно? Пойманной форели дают вволю порезвиться в родной стихии, отпуская леску до упора, а стоит только ей почувствовать себя на свободе, ан крючок-то голубушку и не пускает.
Мне сделалось не по себе.
— Да, неплохо придумано, — мрачно поддакнул я. — Идем дальше, я уже насмотрелся.
— Ни-ни, сначала ты должен как следует познакомиться с парочкой здешних насельников, — Фаустофель схватил меня за руку и потащил вперед с видом гуляки, желающего приобщить приятеля к веселой компании. — Времени у тебя в запасе хоть отбавляй, а если сойдешься с этими двумя типами поближе — не пожалеешь.
Он действительно подвел меня к двоим, державшимся обособленно от других, хотя вместе пару они никак не составляли. Один из них, немолодой уже мужчина, задумчиво стоял, прислонившись плечом к стене. Лицо его, изборожденное следами жизненных невзгод, сохраняло твердое, целеустремленное выражение. Он, казалось, напряженно размышлял над труднейшей проблемой и уже нащупывал способ ее разрешения.
Другой — атлетически сложенный юноша, умный на вид и сразу располагающий к себе, — сидел невдалеке. В отличие от просторной белой хламиды пожилого, одежда на нем была траурно-черная и искусно подогнана портным. Нашего приближения он даже не заметил, с головой уйдя в раскрытую перед ним на коленях книгу.
Не обратил на нас внимания и пожилой. Фаустофель жестом велел мне остановиться, когда мы подошли к ним едва ли не вплотную, и молча указал на туманные тени, смутно различимые за их спинами.
Я не без удивления воззрился на Фаустофеля. Более благородных и достойных уважения людей трудно было себе представить.
— Что плохого они могли сделать? Фаустофель ответил вопросом на вопрос:
— А в чем, по-твоему, заключается природа греха?
— Вот те на, да откуда мне знать! — Фаустофель не сводил с меня глаз — и мне пришлось поднапрячь мозги. Не очень хотелось заимствовать мысль из школьного катехизиса, но усилия мои оказались тщетными. — Видишь ли… Ну, скажем так: в том, что человек сознательно совершает неправедный, по его мнению, поступок.
— Тепло. Молодец! Если бы я, — продолжал он, — когда-нибудь вздумал грешить, я бы именно это и предпринял. Но послушай, Серебряный Вихор, — Фаустофель сверкнул глазами, — эти люди ничего подобного не совершали. Напротив: ни за тем, ни за другим никакой вины не числится, о злодействе они и не помышляли, однако сокрушаются о своем поведении в прошлом куда больше многих. Если не веришь — проследи сам.
Он шагнул вперед и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание пожилого.
— Что тревожит ныне славного потомка Кадма? Пожилой, стряхнув с себя оцепенение, улыбкой дал понять, что польщен комплиментом, хотя и не принимает его на веру всерьез.
— Тревога отпустила мне сердце только сию секунду: мне кажется, я нашел выход… Больше всего заботит меня вопрос наследования. Право на мой престол оспаривают оба моих огольца, но их желания — это дело десятое. Главное — благоденствие Фив. — Лицо его оживилось, и он с жаром пустился в рассуждения. — Если я в завещании назначу наследником одного — другой наверняка заявит протест и будет добиваться пересмотра решения; но вот сейчас у меня мелькнула идея. Что, если убедить сыновей согласиться править городом поочередно? Тем самым устранится угроза развязывания гражданской войны, будет предотвращен региональный конфликт. Считаете ли вы…
