Валентин Маслюков - Любовь
— Знаю я там Поплевина не Поплевина! — вторило вздорное эхо.
— И еще вопрос не замарана ли она кровью бедной моей девочки…
— Ни к чему эти разговоры, оставь, — молвил Чепчуг как-то без убеждения. Он и сам маялся сомнениями, слышалось Золотинке, которая едва дышала, затаившись на верху лестничного пролета.
— И возьми эти разговоры, что оборотни, оборотни, всюду оборотни, — продолжал между тем Поплева. — Люди воображают, это что-то вроде упырей — от одного взгляда стошнит. Да полноте! Ничего подобного, оборотень не во тьме рыщет, рядом он, улыбается. Под боком он, у тебя в постели. Собственная твоя жена, муж — кто поверит?! Монах, что стучится с постной рожей за подаянием, и поп в приходе, сосед твой… и дочь. Представить, что самый близкий тебе человек оборотень, что городской голова и князь, и даже глашатай на перекрестке — тоже оборотень, это жутко. А каждый думает, ну меня-то уж не коснется, я-то скумекаю что к чему.
— А хвать — он и сам оборотень, кто тщится других уличать, — невесело пошутил Чепчуг, но Поплева прошел мимо легковесного замечания, не понял или не заметил.
— Все кумекают, все настороже, все что-то себе подозревают, а оборотни, знай себе, бродят вокруг не распознанные, оборотни умствуют, разглагольствуют, поучают, проповедуют, пророчат, покровительствуют, похлопывают тебя по плечу… чавкают, жрут, оправляются и сквернословят в свое удовольствие — уму непостижимо. Голова идет кругом, как подумаешь.
— Вот и не думай, — хмыкнул неисправимый лекарь, который тщился отвлечь товарища от черных мыслей.
— Да, никто и не думает.
— Поплевина-то ваша все своим умом переставила, — ядовито сказала тут хранительница в ответ на безмолвный вопрос хозяина, который почувствовал наконец беспокойство от мелких перемен по всей лавке.
— Выражайся по-человечески — что еще за Поплевина?
…Наверху лестницы показались босые ноги под подолом застиранного платьица, ноги с опаской нащупывали стертые дубовые ступени… вот и еще ступенькой ниже, еще… Девушка остановилась у подножия лестницы. И поскольку мужчины все равно молчали, очарованные видением, она размотала повязанный вкруг головы платок, медленно освободила белоснежные волосы и потом в каком-то необъяснимом замешательстве, неуверенно тронула расслабленными пальцами бровь.
Они же глядели скорее испуганно, чем радостно, и Золотинка, не находя слов, — язык не поворачивался сказать что-нибудь обыденное, вроде «здравствуйте!» — обратилась дрожащим голоском к лекарю:
— Дядюшка Чепчуг, Зимка жива. Я сама видела ее неделю назад в столице. Она… она здорова, вполне здорова, но, по правде говоря… Вам надо ехать в Толпень.
— Золотинка… — явственно прошептал Поплева. В тишине слышались сумрачные вздохи Ижоги — похоже, что и сама хранительница очага прониклась значением момента. — Золотинка! — с восхищением повторил Поплева, ступая вперед, широкое лицо его в сиянии сплошь белых уже волос озарилось…
и Золотинка, оставив ухищрения, кинулась стремглав за стойку, чтобы с лету броситься Поплеве на грудь, уткнуться в просторную бороду.
— Золотинка! — заорал он, словно окликая судно, чем, однако, нисколько не удивил ни Чепчуга, ни даже Ижогу.
Поразительные чувства старого лекаря выразились в том, что он снял и опять надел очки. Он имел возможность проделать это глубокомысленное действие не один раз, прочищая попутно стекла, пока Поплева и Золотинка сжимали друг друга в объятиях.
— Я подарок тебе привезла! — сыпала она словами, целуя куда пришлось — в щеку, в нос, в усы, потому что Поплева отвечал тем же, и в этой неразберихе невозможно было достичь никакого подобия порядка.
— Бедный, бедный Тучка! — говорил Поплева, отстраняя дочку, чтобы глянуть одним глазком прежде, чем она опять исчезнет в объятиях.
— Тучка, я похоронила его под Каменцем.
— Волосы у тебя белые.
— Поседела.
— А та, что в столице?
— Я открыла имя Сливня, имя змея открыла, это его имя — Сливень. А он ждал, давно ждал, кто к нему придет…
— У той золотые волосы.
— Вот насчет-то волос. Сливень давно пережил себя, он тянулся к смерти. Он наградил меня седыми волосами, освободил от проклятия обращаться в золотого болвана. Умирая, он подарил жизнь…
— Где ты видела Зимку? Точно видела? Как же так? — в очередной раз в крайнем возбуждении надев очки, спросил Чепчуг.
— Мельком видела. У нас не такие отношения, чтобы я могла ей помочь…
— Да, постой, подожди! Ты ведь знаешь, что другая Золотинка приехала сейчас в Колобжег? Она здесь, — сказал вдруг Поплева, отстраняясь, чтобы остановить легкомысленные излияния для строгого и срочного разговора.
— Тебе это не опасно? — быстро проник в мысль друга Чепчуг.
Золотинка незадачливо крякнула, растопырив руки в противоречивом движении и туда, и сюда. Словно почувствовала необходимость охватить все сразу… и сразу убедилась в невозможности замысла — охватить.
— Как вам сказать, — протянула она, цепляя себя за волосы в попытке приподняться, по видимости. Но более рот искривила, чем действительно приподнялась. И опять закряхтела в затруднении. — Как вам сказать… это я приехала, — и она развела руки, открыла ладони, показывая полную свою беззащитность перед нелицеприятной оценкой такого рода самодеятельности.
Но мужчины молчали, то ли не понимая, то ли не желая понимать.
— Ну то есть я и есть… ну как бы… слованская государыня что ли… Ну, то есть… как бы княгиня. А другой нету, — виновато пояснила она и пожала плечами. А когда и это не помогло, начала краснеть, не встречая поддержки и понимания.
— Ну ладно, это в сторону, это все пустяки, потом, — опомнился наконец Поплева.
— Все-то она у вас врет, — вставила свое проницательная Голдоба. — Тьфу! — плюнула она в сердцах и пошла вон из лавки на свою половину, но, едва только переступив порог, развернулась обратно. Так что блистательным этим маневром и возмущение свое удовлетворила и любопытство.
— Но, боже! где же Зимка была все эти годы? Ты видела ее говоришь? Она страдала? Зимка, боже…
— Золотинка… — произнес Поплева еще раз, окончательно, с новым, неспешным проникновением постигая слово. — Золотинка, — повторил он на слезном выдохе, принял ее в объятия и снова отстранился, чтобы заглянуть в блестящие карие глаза.
Похоже, только объятия да лихорадочный разговор удерживали их до сих пор от слез. Золотинка всхлипнула, вовсе не имея намерения плакать, но поздно — взор ее затуманился, она отвернулась, прикрывши лицо ладонью, уперлась другой рукой в прилавок и разрыдалась. Сердце ее разрывалось, жгучие слезы, падая из-под ладони, обращались в жемчуг. Белесые бусины звонко скакали под темному дереву, раскатывались и срывались на пол, где опять скакали, так что не выдержала наконец Ижога, с ядовитым превосходством взиравшая на весь этот детский лепет. Едва проверив одну жемчужину на «всамделишность», хранительница очага живо оставила высокомерные ухватки и бросилась на колени отлавливать, выковыривать из щелей блестящие слезинки этой вашей Поплевина-горшки-перебила.
