Валентин Маслюков - Любовь
— Многоуважаемый… его милость государев тесть Поплева обитает в доме почтенного колобжегского горожанина Чепчуга Яри, хотя земство… Собственно, как и прежде… Мы постановили подарить его милости за счет города… — Тут голова впервые по-настоящему замялся, ощущая, что ступил на неверную почву: упомянув о заботах земства, он выказал тем самым косвенный упрек княгине, которая и не подумала позаботиться о достойном содержании названного отца. Репех, несомненно, полагал, имея на то достаточные основания, что княгиня предпочитает о названном отце забыть. — Мы не получали никаких распоряжений, — пояснил он каким-то извивающимся голосом и залился багровой краской, что было даже и опасно для такого упитанного, полнокровного человека. Но поскольку Золотинка молчала, сцепив в волнении руки, что можно было принимать как угодно, поскольку она не проронила ни слова, чтобы поощрить или остановить ступающего по шатким дощечкам голову, тот вынужден был продолжать, чем бы это ему ни грозило.
Идет бычок качается, вздыхает на ходу:
Вот досточка кончается, сейчас я упаду.
— Мы отвели его милости особняк. За счет города. Его милость Поплева, государев тесть, он, собственно, отказался…
— А где он сейчас? Сегодня?
— Разумеется, — несколько невпопад заверил Репех. — Мы известили. Я послал в распоряжение его милости государева тестя карету. Собственно, я не могу объяснить причины… почему, собственно… — Репех кашлянул, прочищая горло, — почему названный государев тесть не прибыл, так сказать, на пристань.
— Он здоров?
— О, вполне здоров! — с воодушевлением заверил Репех, чувствуя, что возвращается на твердую почву. — Пользуется, если позволено будет сказать, отменно-завидным здоровьем.
Городские власти предоставили слованской государыне тот самый белокаменный с кирпичными простенками особняк, в котором встретилась она когда-то с Михой Лунем. Золотинка не стала перечить, хотя, направляясь в Колобжег, до последнего часа не оставляла надежду устроиться как-нибудь без огласки. Теперь об этом нечего было и думать. Впрочем, так, может, было и удобнее: разделить общественную и частную жизнь, раз уж невозможно избавиться от приемов и прошений; и нужно было разместить где-то прибывших с ней спутников, наконец, удовлетворить любопытство улицы — особняк на Торговой площади для этой цели вполне годился, пусть люди толпятся здесь, а не там, где Золотинка будет искать себе убежище.
Так что, постояв на виду у ликующей толпы (раскланиваться казалось ей довольно нелепо), Золотинка прошла в особняк — в ту самую дверь рядом с воротами, где изумлял когда-то народ прибитый гвоздями Миха Лунев вид на волшебство, — и в недолгом времени покинула казенное жилище через черный ход, строго настрого запретивши кому бы то ни было за ней следовать. А на умоляющий возглас Репеха «государыня! ваша безопасность!» усмехнулась так выразительно, что премудрый городской голова почел за благо не доводить свое верноподданническое усердие до глупости.
Непритязательный плащ с капюшоном помог ей ускользнуть от бдительности стороживших входы и выходы зевак. А стоило два-три раз свернуть за угол и никому уж в голову не приходило присматриваться к скромно потупившей взор девушке, что пробиралась по своим надобностям, не спрашивая ни у кого дороги.
Высокие окна Чупчуговой лавки были закрыты ставнями, а дверь заперта, но Золотинка все же постучала несколько раз и тогда уж отступила в раздумье.
— Здравствуйте, тетушка Голдоба! — сказала она, оглянувшись, ибо сразу, с одного взгляда вспомнила затерявшееся в памяти имя постной с виду, сухопарой соседки, что подошла со скалкой в руках посмотреть, кому потребовался лекарь.
— Здравствуй, детка! — отвечала Голдоба с непосредственностью захваченного врасплох человека. И хотя она не замедлила тотчас же оробеть, испугавшись, что действительно видит перед собой прежнюю Чепчугову служанку, о сказочной судьбе которой столько толковали в околотке, Золотинка была благодарна этой женщине за бесценное «детка» — оно возвращало ее в прошлое. Золотинка улыбнулась так искренне и светло, что потерявшаяся было женщина с облегчением решила, что обозналась, и это вернуло ей ту снисходительную повадку, с какой относилась она когда-то к служившей в этом доме девушке.
— Тебе лекаря, детка? — спросила она добродушно. — Чепчуг ушел на пристань.
— А Поплева?
— И Поплева с ним. Там в лавке Ижога. От нее толку мало, так что стучи громче.
В самом деле, маленькое окошко в двери не отворилось, напрасно было стучать. Тогда Золотинка тронула рукой личину, впустила сеть в узкую, как лезвие ножа, щель у косяка и отомкнула замок изнутри, чтобы не возиться, ощупывая его внутренности.
Подмигнувши соседке, как сообщнице, Золотинка оказалась в лавке и заперла за собой дверь, оставив на улице окончательно ошеломленную Голдобу. Внутренние ставни впускали узкие полосы света, и нужно было время, чтобы свыкнуться с полумраком. Золотинка села на истертую до бугров по сучкам скамью — ничего у Чепчуга не изменилось, ничего… Но смутные мечтания, какое-то сладкое сожаление, так остро охватившее ее в этом месте, где стояли по полкам в когда-то прекрасно известном ей порядке бесчисленные ряды банок и склянок, не долго удерживали Золотинку без дела. Она прошлась, тронула весы, понюхала горшочек с вонючей смесью — судя по всему, сера, известь и деготь, средство против чесотки… Полистала замусоленную книгу под названием «Вертоград» и вздохнула. Потом поднялась наверх, недоумевая, куда подевалась старуха домоправительница, и уже на третьем ярусе, под крышей, нашла в целости и сохранности свою коморку. В шкафу без дверцы, за занавеской висели оба ее платья.
Переодевшись, разыскав свой собственный, не стиранный три года передник и повязав голову белым платком, Золотинка разулась, чтобы чувствовать себя дома, потом открыла ставни и взялась за уборку, в которой запущенная лавка давно нуждалась.
Должно быть, она не слишком заботилась при этом о тишине, потому что в чулане за лавкой обнаружила себя обеспокоенная старуха. Не столько старая, впрочем, сколько сварливая и желчная с виду служанка в мятых юбке и кофте из крашенины; накрученные на темени волосы, которые падали на плечи лихими космами, и даже нечто вроде банта, подвязанного у виска, указывали, что хранительница Чепчугова очага не лишена была представления о женском обаянии и опрятности, а спущенные чулки наводили на мысль, что представление это, увы, как и многое другое в повадках и нраве достойной служанки, страдало известной ограниченностью. Неодобрительно пожевав губами, но не особенно как будто бы удивившись, она спросила:
