Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК
— Не переживайте, девушка, — сказал машинист смущенно. — В прежние-то времена, не спорю, давно валили бы один другого злыми хренами, а то и подрались бы уже. А сейчас-то что попусту собачиться... ничего не изменишь.
— Да, — глубокомысленно заметил Носатый. — Ни с кем из вас ни каши сварить, ни светлого будущего не построить, точно. Вот и не построили.
— Вообще никакого не построили, — добавил Астеник. — Ни светлого, ни темного... одна задница впереди.
— Зато хоть согрелись! — вдруг провозгласил Хрен Иванович с оживлением, и эта реплика невпопад пробудила в усталых и озлобленных людях внезапный приступ смеха.
Да что там — ржали так, что пришлось застопорить шаг. Даже я не смог совладать с невольно наползавшей на лицо ухмылкой.
— Действительно, смешно, — сказала Анна, которая, однако же, единственная не разделяла общего веселья. Чудно: мы провели столько времени вместе, а я еще не видел, чтобы она улыбалась, и как вообще выглядела ее улыбка. — Только что, на реке, мы повстречали какое-то допотопное чудище. На нас напали вертолет, жуткая подводная лодка и полузатопленный катер с мертвецами, я сама разглядела череп... а мы всё о своем, о будничном!
— Уж так устроен человек, — философски заметил Колонель. — Ему какие чудеса ни преподнеси, он непременно станет думать о том, как их на пользу себе приспособить и что ему с того — или за это! — будет.
— Этим он и отличается от обезьяны, от которой произошел, — поддакнул Астеник.
— Ну сколько можно твердить: человек никогда не происходил от обезьяны! — горестно возразила Анна.
— А когда вы нам это твердили? — удивилась Шизгариэль.
— Это я так, риторически...
— А-а... —протянула дева и тут же шепотом спросила друга: — Что такое «риторически»?
— Если бы человек был создан божьей волей и по образу и подобию божьему, — сказал Астеник, — то, наверное, и вел бы себя соответственно. Причем сразу и всегда. Божья искра не дала бы ему оскотиниться. И воспретила бы убивать себе подобных. А мы что видим?
— Я имела в виду другое. У человека и обезьяны были общие предки. Причем очень давно, миллионов пять-шесть тому назад. На каком-то этапе наши эволюционные ветви разошлись, мы стали разумными, а обезьяны так и остались умеренно сообразительными...
— При чем тут ваши макаки! — промолвил Астеник в сердцах. Очевидно, ему не терпелось поговорить о возвышенном.
— Ну, если уж на то пошло, даже Ватикан признал дарвинизм как теорию происхождения «человеческого тела», — в отчаянии промолвила Анна.
— Я не католик, я православный.
— Тогда вы сами себе противоречите. Потому что православие до последнего считало творение и человеческого духа, и человеческого тела божественным актом.
— А ты чего молчишь, морячок? — спросил Колонель. — Давай, выскажись.
Я поморщился.
— Мне это неинтересно.
— Почему же? — усмехнулся Колонель. — Очень животрепещущая тема: откуда мы произошли на свет божий, а главное — зачем? И куда все мы теперь стройными рядами направляемся?
— А если я скажу, что знаю ответы на все эти вопросы?
— Тогда я скажу, что ты шутник. Потому что таких ответов не знает никто. Кроме, разве, него... — Колонель показал пальцем вверх, где в просветах между спутанных крон виднелось небо.
— Хорошо, я шутник.
— Разговорчивый... — желчно заметил Астеник.
— Подождите, — вдруг сказала Анна. — А где этот...
— Который?
— В очках... у него еще шнурок развязался.
— Какой еще шнурок?!
— Обувной, — сказала Анна потерянно. — На ботинке... или кроссовке... не помню. Это важно?
Колонель открыл было рот, чтобы отпустить какуюнибудь команду, но я его опередил.
— Нет, — сказал я сквозь зубы. — Неважно. Никому не останавливаться!
— А что с..? — спросил Колонель.
— Догонит, — сказал я. — Может быть...
Хотя было совершенно очевидно: никто никого уже не догонит. И очевидно не только для меня.
Колонель стоял, глядя куда-то за мою спину и хлопая губами, словно рыба, выброшенная на берег. Довольно банальное сравнение, но как нельзя лучше подходящее. Потом кивнул и поспешил вперед, уже не оглядываясь.
— Мы что, так его и бросим? — спросила Анна.
— Он кто вам? Знакомый? Родственник?
— Я даже не знаю, как его зовут.
— Я тоже. И сейчас не время и не место для абстрактного гуманизма. — Помолчав, я добавил безжалостно: — Для конкретного, между прочим, тоже.
— Он погиб?
— Говорю же: не знаю. Надеюсь, что нет. В конце концов, он слышал: все должны быть у меня на виду! За каким тогда чертом ему понадобилось завязывать этот идиотский шнурок?
— Вам еще повезло, что мне не нужно в кустики, — сказала она мрачно.
— Скорее уж, вам повезло, — парировал я. — Потому что делать это придется на виду у всех.
— Размечтались!
— Ну, если вы не возражаете, чтобы какая-нибудь малоприятная, вероятнее всего — ползучая и совершенно неуместная в этих краях тварь — допустим, пятиметровый индийский гамадриад, — внезапно заинтересовалась вашей...
— Замолчите!
— Понимаю, неприятно... Поэтому лучше вам будет это делать в поле моего зрения. А поскольку одновременно в означенном поле должны находиться и все остальные, кто хочет выжить в нашем походе, и кому вы искренне, как я полагаю, желаете успешного достижения конечной точки своего странствия, — то картина вырисовывается нерядовая. Кружок зрителей самой различной степени заинтересованности, а посередине...
— Подонок, — прошипела она, и яду в ее голосе было не меньше, чем в железах самого злобного гамадриада.
— Не то слово, — сказал я удовлетворенно.
Шагавший впереди всех Хрен Иванович, которому, видать, по долгу службы невыносимо было тащиться в прицепных вагонах, возгласил с недоумением:
— Чтой-то стало холодать, растакую вашу мать!
Словно бы для иллюстрации к его словам, дева Шизгариэль звонко чихнула очередью.
— И действительно, — шепнула Анна, поеживаясь. — Это что, ранние заморозки?
С ее губ слетело отчетливое облачко пара.
Я не ответил.
Наша партия с невидимым противником продолжалась, и он из каких-то своих соображений решил, что сейчас его ход.
Впрочем, ход был банальный, необязательный. Просто чтобы напомнить о себе — хотя и без того я не забывал о нем ни на минуту.
На лес накатывали волны арктического холода, одна другой жестче и выше. Остатки травы мигом подернулись сизым инеевым налетом, хруст палой хвои под ногами из влажного сделался стеклянным.
