Алекс Готт - Белый Дозор
От мерного гула воды, троекратно увеличенного эхом, голова шла кругом, в ущелье становилось суетно, оживленно, словно на проезжей городской улице: тот же однообразный сонм звуков. То ли от необычности обстановки, то ли климат здешний стал так благотворно действовать на него, но Лёша ощутил в прежде бесчувственных пальцах рук и ног какое-то волнительное, предшествующее движению покалывание. Так колет жизнь своими целительными китайскими иглами трижды больного, подавая надежду на выздоровление, на новую, наполненную шумом горного потока жизнь.
Воды высокогорья сливались в одну, чудовищную по силе жилу, и в ней уже мчалась река с диким напором, не оставляя шансов любой преграде, перелетая над наивностью упавших когда-то в поток огромных камней, сточенных ею до удобного ей размера. Местами эта кипучая жила крупнейшей в Мглистых горах реки была спокойна, серебрилась обманчивой гладью, но вдруг, чудовищно надуваясь, словно на бугрящейся мышце атлета, и добежав-долетев к очередному порогу, нагромождая торопливые, не терпящие покоя радужные волны, с ошеломительной силы ревом падала вниз, образуя водную гору водопада высоты чрезвычайной, распыляясь в долгом падении, клонируя каждую каплю свою и давая мимолетную, мотыльковую жизнь тысячам других.
— Рогнеда! — крикнул Боригнев, чей голос еле слышался в шуме потока. — Рогнеда-река! Главный приток Ирия! Дочь горных белых снегов!
Лёша кивнул, он услышал. Со спины лошади он любовался силой реки, та бежала дальше, пропущенная сквозь жерло водопада, взбудораженная и возбужденная, наслаждавшаяся своим всемогуществом, вся кипящая, вся снежная от пены и обезумевшей от испуга лошадью так билась то в одну, то в другую сторону тесного для нее каменного бассейна, переполняя его кружевной накипью, что казалось, вот-вот и падут древние горы, рассыплются в прах, устилая дно Рогнеды острыми до поры осколками. Но и их сточит вода, и их превратит она в безобидные речные голыши, что так славно ластятся под ногами, когда переходишь реку вброд, благодаря ее за милость не быть ею навеки поглощенным. Но стояли, уходили в небо седые горы, снисходительно позволяя реке щекотать свои подножья, словно короли, что любят, когда на ночь им чешет пятки прислуга. Река была шаловливой игруньей, и от росы ее, от кипучей, нерастраченной страсти, оживала гудящая крепь горы: по скатам ее берегов цвели нежные эдельвейсы, а ниже, когда, отбесновавшись, река становилась паинькой, на берега ее, к водопою, приходило семейство медведей, и мать одним глазом наблюдала за резвящимися на отмелях мохнатыми своими детьми, подмечая другим быструю форель, мелькавшую в чистых водах Рогнеды — дочери горных снегов.
Солнце медленно садилось, окрашивая склоны гор малиновым закатом, обещая ветреное завтра, натягивая тень на могучие каменные лбы. Перед последней, особенно крутой петлей Рогнеды, отложив на утро трудную переправу через двойной скат бурлящей воды, отряд расположился на ночлег. Ратники принесли охапки хвороста, разложили костер, живо приготовили ужин: дюжую уху. Ловлей рыбы занимался лично Живосил. Лёша и Виктор наблюдали, как он просто подошел к реке, прошептал что-то, и серебристые рыбины сами выскакивали на берег, покорно раздувая жабры, а Живосил поднимал их и бросал в перевернутый щит. Уху варили в походном котле, запах от варева шел умопомрачительный: мозг готов был взорваться от него, вожделея вкус первой, заветной ложки этого горячего, свежего чуда. Вышата кормил Лёшу с ложки.
— Невероятно, — попробовав, признался Лёша, — я себя чувствую гастрономическим туристом в Эдеме, где рыба сама прыгает в кипяток.
— Приятного аппетита.
— Неужели здесь всё так безупречно, так легко, и еда сама лезет в рот?
— Отнюдь, — лицо Вышаты омрачилось. — Нигде не бывает, чтобы было всё именно так, как тебе хочется. Пройдя вдоль Мглистого хребта на восток, столкнешься с совершенно другой картиной, нежели здесь. На востоке живет подлинный ужас, там Навья сторона, ибо близка граница Черного мира. Ведь место, где мы находимся — это в любом случае отражение всех трех миров одновременно, но у границ каждого из них влияние того или иного мира ощущается сильней. На востоке Навьи земли: Огненная степь, Гнилоярь, Лихопустье…
— Они необитаемы? — с надеждой в голосе спросил Лёша.
— Если бы… — с горькой иронией ответил Вышата. — Они еще как обитаемы. Не думаешь ли ты, что отряд прекрасно вооруженных людей сопровождает тебя и твоего товарища просто так, почетного эскорта ради?
— Они не похожи на потешное войско, — согласился Лёша. — Это люди, часто бывавшие в боях.
— Они продолжают делать это время от времени, когда из Гнилояри выползают новые порождения мрака, мы называем их яссами. Они внешне совсем как люди, только вот… — Вышата беззаботно махнул рукой. — Не забивай себе этим голову. Лучше ответь мне, сыт ли ты?
— Еще бы, спасибо вам огромное. Я плохо помню себя в детстве, но вот руки мамины, меня кормящие, они так похожи на ваши, или ваши на них, или… — Лёша почувствовал, что у него зачесались глаза, и Вышата поспешил отвлечь его:
— Сейчас будут песни у костра. Наши воины это любят, и всяк поет на свой лад, но у них нет плохих песен. Думаю, тебе понравится.
На скалах еще держались закатные краски, воздушные ярусы неба отцветали последними всполохами безвозвратно уходящего дня. Безвременье готовилось ко сну. Лошади были расседланы и тихо стояли, сгрудившись, положив свои большие, умные головы друг другу на спины. Виктор считался знатным лошадником и всю дорогу не уставал комментировать достоинства местной породы, на этой почве крепко сдружившись с Добродеем, любимой темой для которого всегда были лошади. О них он мог говорить бесконечно, в этом молчаливом, добродушном гиганте просыпался неожиданный дар красноречия. Обо всем остальном Добродей беседовал крайне неохотно, всегда давая очень сжатые, почти односложные комментарии. Именно Добродей был в отряде главным конюхом: он проверил подковы, некоторых лошадей перековал заново, убедился, что с его подопечными всё в порядке, и только тогда вернулся в круг у костра.
Кинули жребий, кому петь первому. Выпало петь Боригневу. Он поджал под себя ноги, скрестил руки на груди, чуть наклонил вперед голову и сделался серьезен и печален. Все разговоры стихли, и под аккомпанемент горной воды Боригнев запел:
Ты снова молча смотришь и пьешь
Мутный заоблачный свет.
Ты мне слова утешенья несешь,
А я жду, все жду твой ответ…
Ты мог бы стать моей удачей,
Но ты уходишь, тихо плача
И тайну неприглядную храня.
Ты — ложных снов моих создатель:
Ты был хранитель, стал — предатель:
Ведь ты тогда отрекся от меня.
Мой ангел,
Скажи, о чем же думал ты в этот день?
Мой ангел,
О чем ты думал в эти доли секунд?
Я понял —
Это была твоя месть
За то, что тебя я забывал
Слишком часто.
В твоих глазах — отблески слез
И острые иглы вины;
Сегодня ты мне в подарок принес
Легкий призрак весны…
Ты мне плеснул в лицо весельем,
И я глотнул надежды зелье,
Себе осмелясь что-то обещать.
Ты ветерком звенел весенним,
А я молился о спасении
Всех тех, кого не думал я прощать.
Мой ангел,
Скажи, о чем же думал ты в этот день?
Мой ангел,
О чем ты думал в эти доли секунд?
Я понял —
Это была твоя месть
За то, что тебя я любил
Слишком мало.
Хранитель мой, я прощаю тебя,
Лети — к свободе распахнута дверь!
Я столько лет ненавидел, любя —
Прими же прощенье теперь!
Мне умирать совсем не больно:
Я прожил жизнь — с меня довольно! —
Мне стала смерть угрозою пустой…
Мне умирать совсем не страшно,
И мне плевать с высокой башни
На то, что завтра сделают со мной.
Мой ангел,
Скажи, о чем же думал ты в этот день?
Мой ангел,
О чем ты думал в эти доли секунд?
Я понял —
Это была твоя месть
За то, что я вспомнил тебя
Слишком поздно.
«Как чудесно. И грустно. Так может петь человек, который пережил страшное разочарование, много страдал и всё из-за того, что любовь его была отвергнута или с ней случилось что-то. Трагедия одинокого сердца? Быть может… — печально рассуждал Лёша. — Но как близки мне эти слова. Я все время виню себя в смерти Марины, и конечно же, это я, только я виноват во всем. Как же, однако, причудливо всё сложилось: работа над препаратом, цепочка событий, которая привела меня сюда, в этот вроде бы сказочный, но настолько реальный мир, что я уже сам себе начинаю казаться небылицей: жалкий калека, которому всего-то и осталось, что смотреть и слушать…»
