Вероника Иванова - Звенья одной цепи
Нет!
Роханна сдавила пальцами глиняный флакончик из-под притирания так, что тот раскрошился, по счастью не прорезав и без того уязвимую кожу.
Нужно искать нового мастера. А со старым…
Со старым придется распрощаться.
И сейчас…
По изнанке смеженных век ползли числа. Длинные. Короткие. Совсем крохотные, состоящие из одной-единственной цифры. Но их поток никак не хотел редеть. Если так пойдет и дальше, я снова не смогу выспаться. А спать надо. И хочется страсть как!
В Блаженный Дол мы вернулись ввечеру. Грент в это время как раз должен был погрузиться в самый разгар ярмарочных торгов, но у меня не было сил дожидаться их окончания прямо на месте. Да и, если честно, некоторые опасения оставались. Конечно, столь обширными сведениями, кои достались мне, не обладал даже ни один из нырков, но я склонности к торговле никогда не испытывал, потому назначение цен оказалось пыткой, расшатавшей меня, как маятник.
Обиднее всего было то, что помощников не нашлось. Марис, пустившись во все тяжкие, вовсе не появлялась поблизости от гостевого дома, а Натти сразу же заявил, что «эти закорючки» он не то что считать, даже просматривать не будет, и вся работа свалилась на меня одного. Поэтому ничего удивительно не оказалось в том, что к исходу третьего и последнего дня перед предстоящими торгами я сошел с ума, и это вовсе не красное словцо. А чуть позже, все же исхитрившись вернуться в относительно разумное состояние, пообещал себе впредь никогда не заниматься подобными смертельно опасными глупостями.
Войти в цифры оказалось нисколько не сложнее, чем в обстоятельства, и именно здесь крылась главная угроза, потому что если длина, высота, ширина, цвет, вкус и звук являются тем, что всегда окружает нас, даже во время сна, то колонки цифр для обитания человека непригодны. Полностью. Но в то же время настолько стройны, красивы и бесконечны, что хочется покорно идти вслед за ними. А если еще и найдешь повторения, то можно смело отправляться рыть могилу. Самому себе.
Сначала казалось: стоит закрыть глаза, и можно будет избавиться от наваждения, но теперь, проведя бессонную ночь, я не знал, за какую соломинку хвататься для спасения, потому что цифры становились все более четкими и настойчивыми в своих поползновениях. Даже перед закрытыми глазами.
– Все не спится? – спросил Натти, судя по всему, со стороны кухни.
Опять что-то жрет, подлец? И мне не помешало бы, вот только начинает мутить, как только пытаюсь представить себе еду. Потому что с цифрами она ну никак не желает совмещаться!
– Нет.
– Так сходи погуляй. Может, сон нагуляешь.
Хорошее предложение. Еще бы ноги меня уверенно держали, было бы совсем славно.
– На прогулку сил не хватает.
– Это плохо, – солидно заявил рыжий. – Но беда поправимая.
Следом за словами раздались шаги, скрип, царапанье чего-то по полу, неоднократный стук о дверной косяк, стон открывающейся входной двери и что-то вроде шуршания. А еще в дом залетел порыв ветра. И вот ведь странно: ощущений много, но все какие-то… слабые. Блеклые. Ничтожные. Бессильные. Им с цифрами ни за что не справиться.
– Не можешь ходить, так посиди.
Я все-таки открыл глаза, чтобы увидеть довольную рожу Натти:
– Посидеть?
– Я кресло на двор вытащил. Погода-то хорошая, совсем тепло стало. Летом пахнет.
Какое лето посреди весны? Насколько помню вчерашнее путешествие по дороге, она все еще хлюпает. На особенно глубоких ямках. И сохнуть ей еще долго. Собственно, именно поэтому купеческие обозы, прибывшие в Грент к ярмарочным дням, расположились лагерем поодаль от города на каменистом поле.
– Точно тепло?
– Да ты выйди и сам посмотри! Замерзнешь – одеяло притащу.
И что это мы сегодня такие услужливые? Стараемся хоть как-то загладить вину за недавнее недомогание?
– Кстати, об одеяле. – Я сел на кровати и взглянул на рыжего со всей доступной мне в эту минуту суровостью. – Что с тобой тогда стряслось?
– Когда? – Ржаво-карие глаза изобразили умилительное недоумение.
– Давеча в Гренте. На главной площади.
Натти неопределенно махнул рукой:
– Да это… Бывает. Таким уж уродился.
Звучит не слишком искренне. Но и ложь уловить в его словах не могу. Где-то и в чем-то он мне врет, вне всякого сомнения. Только не по поводу болезни. Итак, мой помощник в любой момент может забиться в очередном припадке? Нечего сказать, добрая весть!
– Вылечить можно?
На меня посмотрели взглядом, значение которого навскидку определить было невозможно, а потом невинно спросили:
– А зачем?
Затем, что мне не улыбается в какой-нибудь прекрасный миг оказаться лицом к лицу с врагом, имея за спиной не поддержку, а лихорадочного больного. Но с другой стороны… А почему он вообще должен меня сопровождать? На то есть Ньяна. Правда, ее службы осталось на мою долю совсем немного.
– Тебе не мешает?
– Да пока справляюсь.
Ну и ладно. Так что он там говорил о кресле?
М-да, ноги подкашивались. Но до двери меня все-таки донесли, а вот потом пришлось сделать неоправданно широкий шаг и уцепиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Потому что на дворе и в самом деле…
Пахло.
Вряд ли летом: оно во всем предпочитает умеренность и леность, но весной уж точно. А вместе с буйным ароматом, одновременно горько-свежим и приторно-сладким, загнавшим выдох обратно в грудь, взгляд захлебнулся в красках.
Их было немного. Собственно, всего три. Черные прогалины земли, белые лепестки вишневых цветков и зелень новорожденных травинок. Три, но каждая из них вела бой за мое внимание, причем делала это с таким напором, что пришлось снова закрыть глаза и пробираться к креслу уже целиком и полностью на ощупь.
Сразу, как только я опустился на кожаное седалище, одеяло накрыло мои ноги, и стало совсем-совсем хорошо.
– Ну как воздух? – осведомился Натти.
– Дышу.
Это все, что я мог сказать в ответ, потому что на более длинную тираду отвлекаться не хотелось. Обстоятельства звали за собой. Девственно-новые, такие, в которых я раньше никогда не оказывался.
В городе совсем другая весна, но, чтобы это понять, следовало окунуться с головой в одну из четырех дочек года, навестившую Блаженный Дол. Воздух, больше похожий на духи, составленные безвестным мастером, кружил голову, не намекая, а заявляя свои требования с юношеской прямотой. Не предлагая влюбиться, а почти принуждая. Густой и одновременно резко-свежий, он подминал под себя все оттенки чувств, оставляя лишь одно: преклонение. Смиренное признание поражения.
А кто же был побежден?
Человек, убаюканный строгой колыбельной зимы и за долгие месяцы снега исподволь уверовавший в то, что морозные оковы неразрушимы.
