Василий Кононюк - Жизнь взаймы
— Бьем басурман! — дружно крикнули все.
Я промолчал. Теоретически, был принципиально против нападения на отряд, превышающий по численности количество стрелков в засаде. Война это не спортивное соревнование, к честной борьбе и к подвигам мы были не готовы. Но практически, как и всех, меня задрало лежать на этом поле. "Авось обойдется", — подумало большинство из нас…
С самого начала все пошло наперекосяк. В отряде оказалось сорок шесть человек. Если бы мы удачно отстреляли первый залп, десять человек под перекрестным огнем растаяли бы как дым…
Не знаю, как можно допустить столько промахов, либо перепутать цели, но в результате мы едва уполовинили неприятеля. Расслабленность и долгое ожидание сыграли с нами злую шутку. И осталось нас фактически поровну в скорострельной дуэли лучников. К шестнадцати фланговым лучникам присоединились Андрей, Лавор и я.
Увидев выскочивших из балки им навстречу всадников, татары дружно повернули назад, отстреливаясь от вскочивших казаков. Наши вымазанные землей лица и странные халамиды из травы и веток безусловно впечатлили их. Возможно это, вкупе с отличными доспехами всех наших лучников, скрытых под маскхалатами, спасли многих из нас. Но не всех…
Разворачивая коней и огибая сбившийся в центре табун, оставшиеся в живых татары поневоле вынуждены были слегка заскакивать на горб. Казалось, они несутся прямо на тебя, я пускал стрелу за стрелой не разбирая в этой мясорубке, где конь, где всадник. Все мои бездоспешные стрелки, должны были лежать на земле и не шевелиться, пока лучники добивают оставшихся в живых. Должны были…
У двоих не выдержали нервы и они вскочили на ноги. "Ложись!" — страшно закричал я, понимая, что уже поздно. Они легли почти сразу. Один поймал стрелу в грудь, второй в спину. Жало стрелы, мертвецки холодное, но обжигающе острое, скользнуло мне по щеке и щека начала пульсировать в такт с моим сердцем. Что-то теплое и соленое потекло по моим губам, затекая в открытый криком рот, заставляя сглотнуть и закрыть губы. Живые враги как-то внезапно закончились. Мимо пробежал матерящийся атаман, повторяющий, как заевшая пластинка:
— Уходим отсюда на хер! Все по коням! Уходим отсюда!
Я с трудом понял, что это касается и меня. Поймав двух лошадей, я привел их к моим лежащим на земле хлопцам. Один уже отошел, стрела попала в левую лопатку и пробила сердце. Второй, со стрелой в груди еще хрипел. Мне пришлось выдернуть стрелу, иначе она бы мешала положить Семена на коня. Это его добило. Предсмертная судорога выгнула тело дугой, он захрипел и затих. В странном отупении, ничего не слыша и ничего не чувствуя, действуя как робот по командам возникающим в моем сознании, погрузил их трупы и оружие на коней. Закрепил все найденным арканом, подобрал свои железяки и повел двух коней в поводу к балке.
Слух и все остальные чувства вернулись ко мне, когда ставший на моей дороге Сулим, прижал мокрую и обжигающую тряпицу к моей щеке.
— Прижми, а то кровью изойдешь! Пусти коней! Иди в балку, там кто-то твою морду зашьет.
Перекинув оба повода в одну руку, прижал смоченную самогоном тряпку к щеке и побрел дальше. Сулим убежал, все суетились, утаскивая трупы коней и людей в нашу балку. Атаман матерился и строил оставшихся конников пройти маршем по полю боя, создать новый рисунок следов, затирая все подозрительные полосы от волочения убитых коней.
В балке мы долго не просидели. Часть табуна сразу погнали в основной лагерь. Оказали первую помощь раненым. Их вместе со мной было восемь человек. Один тяжелый, получил срезнем в лоб, по касательной. Повезло. Наконечник был очень старый, широкий и тяжелый, то ли бронзовый то ли медный, в виде полумесяца. Самое главное, что он был тупым. Он только пропорол казаку лоб и отправил его в глубокий нокаут. Был бы наточен, снял бы полчерепа. Но и без того состояние было скверным. На лбу вздулась огромная шишка растягивающая края раны и не дающая ее зашить. Казалось, весь лоб вспух и навис над глазами. Все попытки привести его в сознание окончились безрезультатно. Остальные были подранены полегче, в конечности, но некоторые раны были серьезными и требовали срочной профессиональной помощи.
Трое убитых лежали отдельно. Еще одному лучнику бронебойная стрела попала в лицо и вышла из затылка. Казаки быстро ободрали шкуры с нескольких убитых лошадей и споро соорудили трое носилок подвешенных между двумя лошадьми. На них уложили раненых, которые не могли держаться в седле. Убитых усадили в седла и связали им ноги под животом и руки за шеей лошади. Остальных раненых, в том числе и меня, усадили на коней, укрыли маскхалатами и отправили шагом, по степи в направлении нашего села. Заодно напластали нам сырого мяса под седла, чтоб по дороге не оголодали. Ивана Товстого поставили руководителем траурного каравана и еще четверых здоровых казаков назначили в дозоры. Береженого, Бог бережет.
Я не плакал. Просто слезы котились по отмытым щекам, попадали в распухшую, зашитую шелковой ниткой щеку и щипали свежую рану. Приходилось прижимать к ране тряпицу, смоченную в настойке прополиса на самогонке. Обжигающая боль нивелировала прежние ощущения. Проезжающий мимо Иван прошипел мне в ухо:
— Перестань нюни распускать! Казак ты или баба? Никто в том не виноват, и никто то наперед знать не может. Только в бою видно у кого кишка тонка. Поставь свечку святым заступникам, что не в прошлом бою они голову потеряли, а в этом, когда вся сила в одном кулаке была. В прошлом бою не только бы сами полегли, но и всех вас за собой бы потянули!
— На солнце долго пеклись, одурели все…
— Все, да не все! Кроме этих двоих никто голову не потерял, и убежать от смерти не пробовал. От нее не убежишь… ей надо прямо в глаза смотреть. А ты сегодня молодца! Смотрел, как ты стрелы пускал. Добре тебя Керим научил. А как ты с тем в кольчуге схлестнулся, так у меня сердце ойкнуло. С десяти шагов друг в друга стрелу пустили. Ты ему прямо в глаз, а у басурмана таки дрогнула рука, лишь морду тебе раскровавил.
— Не помню я…
— Так оно всегда. Со стороны виднее.
Все живо обсуждали прошедшую схватку, даже двое лежащие на носилках кричали и размахивали руками. Лишь троим покойникам, раненому, тому, что в коме, да и мне, кричать, радоваться жизни почему-то не хотелось…
Мне не давало покоя несоответствие моего чувства прекрасного, тому, что наблюдалось у моих товарищей. Лично мне верхом совершенства казалась первая сшибка. После первого залпа на поле одни покойники и редкие выжившие, которые тут же становятся похожими то ли на павлинов, то ли на дикобразов. Такое сравнение приходит в голову от количества стрел, которые торчат из них во все стороны. Вот это красота! А вся эта кровь, адреналин, рана на всю рожу из-за которой я не могу пожевать мяса, никакого восторга ни в моей душе, ни в душе Богдана не вызывали. Как тут не вспомнить известную народную мудрость, — "На вкус и цвет товарищей нет"…
