Карина Дёмина - Медведица, или Легенда о Черном Янгаре
— И что ты там возишься? — спросила кейне, не открывая глаз. Тих был ее голос, но тем и страшен. Никогда нельзя было угадать наперед, похвалит ли Пиркко-птичка за усердие, бросит ли под ноги монетку, или же велит в белую комнату идти.
А то и, коснувшись белоснежными пальчиками плети, сама наказывать возьмется.
Тонкие запястья у кейне. Нежные руки, да сила в них отцовская.
И рабыня, поспешно отложив гребень, взялась за косы.
— Белые ленты не забудь.
Кейне к лицу был белый цвет. Надела она платье из белой шерсти, набросит на плечи белый же плащ, соболями подбитый, и украшения наденет с полупрозрачным лунным камнем, который, поговаривают, только вёльхо-колдуньи и носят.
От подобных мыслей руки задрожали сильнее обычного, и кейне недовольно нахмурилась:
— Ты что, пила?
— Нет, госпожа, — рабыня опустилась на колени. — Простите, госпожа.
— Дыхни.
Точеные ноздри раздулись, и рабыня замерла в ужасе.
— Не пила, — сказала кейне, взявшись за плеть. — Тогда что у тебя с руками твориться?
Синие глаза вспыхнули.
…поговаривали, шепотом, с оглядкой, не смея сами в сказанное верить, что будто бы нравится Пиркко-птичке чужая боль. Пьет она ее, как иные пьют вино. И от вида крови хмелеет. Оттого и ходит смотреть, как рабов порют, оттого и сама не стесняется руки марать.
— П-простите, госпожа, — язык прикипел к нёбу. — Я волнуюсь.
— Отчего?
— Вы так прекрасны… и я… хочу… чтобы ваша прическа… была совершенно.
Синие глаза лишают силы.
— Ты прощена, — холодная ладонь кейне касается щеки. — Поторопись. Меня отец ждет.
Она смежила веки, вот только руку от плети не убрала. И рабыня, вновь благодаря всех богов, поспешила вернуться к прерванному занятию.
Пиркко улыбалась собственным мыслям.
Боятся.
Рабы. И слуги. И даже Советники, которые все ж шипят клубком рассерженных змей, дескать, куда это годится, чтобы Севером женщина правила. За спиной шипят, но глянешь в глаза, и тотчас цепенеют.
Забавные.
Ничего-то они не сделают, побоятся против отца идти… да и Золотые рода поддержат Пиркко. Каждый, небось, уже корону на свою голову примеряет.
Выждут неделю и пойдут свататься.
Пускай себе…
…отец уже перебирает женихов, уверенный, что вновь поступит Пиркко так, как велено ей будет.
…ничего-то он не понимает.
Льется кровь.
Растет сила.
Еще день-другой и полной станет. Тогда не нужны будут Пиркко ни советники, ни мужья. Покорится Север нежной руке ее.
Отец ждал ее в покоях Вилхо.
Изменились они. Исчезли жаровни и меха. Открытые настежь окна зазывали ветер для игры, и он, благодарный, спешил вынести на крыльях своих запахи болезни и смерти.
Ушли столики с лекарствами.
И надоевший бронзовый таз, куда ежедневно собиралась кровь Вилхо… горчила она изрядно. Пиркко, вдохнув полной грудью, улыбнулась: все-таки хорошо, что он умер. Надоел уже…
Отец, заняв кресло Вилхо, разглядывал собственные ногти, желтоватые и грубые.
— Хорошо выглядишь, милая, — он улыбнулся и, поднявшись, обнял Пиркко. Крепко обнял, прижал к себе, дыхнув в лицо перегаром и табаком. Колючая борода щеку царапнула… и платье помялось.
— Я стараюсь, — Пиркко мягко вывернулась из объятий. — О чем ты желал поговорить со мной?
Ерхо Ину прошелся по комнате, поднял флакон с розовой водой, которую так любил кёниг и, понюхав, скривился. Остановившись перед зеркалом — надо будет приказать, чтобы унесли его — он долго перебирал кисточки для лица, гребни и накладки с темными волосами, но все же заговорил:
— Ты ведь понимаешь, милая, что мы должны определиться?
Кувшин с вином стоял там, где обычно — на низком столике для игры в шахматы. И кубки были.
— Мы можем торговаться, тянуть время…
Улыбаться.
И прикосновениями, взглядами, дарить надежду.
Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.
— Но как долго? — отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.
— И что ты решил?
Один кувшин и два бокала.
Вино темно-красное, сладкое…
— Есть трое. Ирку Доно…
…он старше отца. Краснолиц и глаза вечно слезятся. Еще мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки драконеголовых кораблей…
— …Тайло Ар.
…тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна… за ним стоит Бештина долина с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар…
— …и Гайто Оро.
…едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двоих жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но сказать отцу… так разве послушает?
Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.
— Мне никто не нравится, — Пиркко самолично наполнила две чаши вином. — Они все…
— Позволят тебе удержать трон.
Ей?
Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.
Власть поделят муж и отец. А Пиркко…
Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.
— Девочка моя, — рука Ерхо Ину легла на плечо.
Грубая. Тяжелая.
И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.
— Нет иного пути власть удержать…
…ему так кажется.
…и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.
…и никогда не одобрит ее выбор.
…он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко… она не позволит снова продать себя.
— Да, папа, — Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. — Я понимаю… все понимаю.
В его глазах — одобрение.
И облегчение.
— Ты всегда была умной, — наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. — Для женщины.
Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.
Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.
— Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.
Это обещание ничего не стоит.
Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.
И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.
— Пока никому ничего не обещай, — Ерхо тряхнул головой и повторил. — Отвратительно сладкое… мухи… весна, а уже мухи… жужжит…
Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.
