Марина Дяченко - Ведьмин век
Ивга ощутила тоску и нежность. Почти как тогда, когда мать смотрела ей вслед, с порога… Змеиное тело накладывалось на воспоминание о матери, оплетало его кольцами, но это не страшно, это…
Грузовичок замедлил ход. Остановился, и спустя мгновение Ивга закричала.
Тоска и нежность. Слишком всепоглощающе. Слишком глубоко и болезненно, теперь она знает правду о мире, это так прекрасно и совершенно невыносимо, будто слепец, прозревший к старости, впервые увидел небо…
– Ты чего орешь?..
Прозрение прервалось, и несколько секунд Ивга лежала с закрытыми глазами, пытаясь его забыть. Слишком прекрасно, нельзя носить это в себе, слишком много для рыжей девчонки…
Прозрение смилостивилось и померкло. Оставив неясную тень.
* * *– Патрон, вы просили доложить… Ведьма по вашему заказу. Привезли откуда-то из села… Рыжая. Вы просили доложить.
Клавдий с трудом поднял тяжелую голову.
– В допросную, к Глюру. Он сейчас работает… Хотя нет, подожди. Сперва я посмотрю.
Две подряд бессонных ночи… Или их было больше? А когда он в последний раз спал, спал подряд хоть пять часов, когда это было, в какой жизни?..
Он выбрался из-за стола. Вытащил из ящика фломастер, подошел к обшитой деревом стене, сосредоточился, с усилием вывел знак зеркала. Получилось не блестяще, но минут двадцать работать будет. Набрал в грудь воздуха, мысленно воссоздал между собой и Зеркалом знак Линзы… Вот так. Вдох. Выдох; это поначалу немножко больно, он гоняет свою волю туда-сюда, он отражает себя, пропуская через линзу, это так же приятно, как пальцы в мясорубке… Но вот, вот уже легче. Вот, это новые силы. Это его собственные, многократно усиленные возможности, теперь он силен и свеж, теперь подавайте ему ведьму-матку…
Он криво усмехнулся.
Разрушил знак линзы. Размазал знак зеркала, так, что он стал походить на кривую и не очень пристойную картинку, настенный рисунок недоразвитого подростка. Попросить референта смыть…
Он давно уже отчаялся увидеть Ивгу. И все же вот, встал и идет, спускается по лестнице, потому что лифт давно уже не работает… Ни один лифт в огромном здании… Нету света, и факелы в подвалах из ритуальной декорации превратились в насущную необходимость, теперь у него в кабинете по ночам тоже чадит факел…
Невесомый шелковый плащ. Поначалу Клавдий отбросил его – к чему теперь церемонии… Но потом, одумавшись, надел. Если Великий Инквизитор позволит себе небрежение традициями – чего ждать от простых охранников?..
Шагая нарочито уверенно и твердо, он миновал пост у тюремного блока. Вопросительно взглянул на дежурного – тот поднялся, бледный, мало знакомый Клавдию инквизитор:
– В сто седьмой, велите сопровождать?
Клавдий кивнул. Сто седьмая – глубокая камера, серьезная, не для мелочи…
И уже на железной винтовой лестнице, ведущей в подвал, он ощутил эту ведьму.
Скверную ведьму. Ох, какую скверную; не просто сильную – сильную с вывертом. Не то флаг, не то щит; где они ее подобрали, откуда берется эта зараза, эти мутанты, монстры, совмещенные типы, чудовищные колодцы, нечеловеческая злоба?..
Малознакомый инквизитор скорбно покивал:
– Они ее взяли, знаете, в Подральцах, в беспамятстве… И нет, чтобы сразу прикончить… Простите, патрон, вы же приказали – всех рыжих – с доставкой… Будете смотреть?
Клавдий кивнул снова.
Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»…
Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери.
Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела, не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура.
Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает – просто стоит. Секунда, две, нет удара…
Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела – глаза были мокрые. Вот, одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка…
– И о чем же ты плачешь?
– Я думала… что никогда уже вас не увижу.
* * *Она не устала. Просто ощутила потребность вернуться – и с некоторым сожалением покинула свой большой мир, привычно втиснувшись в маленькое, мучимое колодками тело.
Колодки очень мешали поначалу. Связанные руки оборачивались несвободной волей, а уродливый знак, вмурованный в потолок, давил, подобно тяжелому прессу; горечь и боль узницы отражались от стен и возвращались в удесятеренной силой. Так было первые часы пребывания в камере – а потом ей удалось ускользнуть в большой мир, и, с удивлением вместив в себя целое море противоречивых побуждений, зависнуть между полотнищем неба и полотнищем земли. И с новым потрясением осознать свою былую слепоту.
В человеческом теле нету органов, способных вместить эти ощущения. Человеческий мозг не создан для такого понимания; наверное, у нее кружилась бы голова и текли слезы, но ни головы, ни глаз уже не было, были переплетения дорог, узлы страха и веры, растекающиеся капельки надежды, крупицы сожаления, и еще множество смутных сил, которым она не знала названия, а только чувствовала свою над ними власть.
Мгновенное прозрение. Тоска и нежность… И знание, которое хочется забыть.
А потом она вернулась.
Тело ее перестало быть миром; полуоткрыв опухшие веки, она увидела камеру со знаками зеркала на четырех стенах, собственные белые кисти, выглядывающие из колодок, и рыжие волоски, мешающие смотреть.
Это я, подумала она горько. Я напрасно боялась; я не изменилась это мир изменился до неузнаваемости. А я осталась прежней…
Она снова закрыла глаза. И послушала Дворец над своей головой, но он был пуст и враждебен. Только в подвалах теплилась жизнь – обреченная, закованная в колодки; Ивга облизнула запекшиеся губы. И до этого дойдет черед. Это – потом…
Пресс над ее головой уже не мучил, но беспокоил и раздражал; она вдохнула и выдохнула, вдавливая огромный невидимый поршень обратно в потолок. Треснули камни; по кладке над головой разбежались трещины, инквизиторский знак разрушился, разом теряя очертания и силу. Ивга качнула тяжелой головой, пытаясь вытряхнуть из волос осыпавшуюся каменную крошку. Перед глазами прыгнули огненно-рыжие пряди.
Зеркало…
Она слабо улыбнулась. Знаки зеркала, окружавшие ее, на мгновение помутнели, поплыли перед глазами – и вот уже страшная камера номер сто семь превратилась в подобие балетного класса, и Ивга увидела сразу множество своих отражений, больших и малых, теряющихся в глубинах зеркального коридора.
