Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь
— О, нет, — улыбаюсь я, вставая и опуская на стол светлого костяного латника. — Разве я говорил о нечестности? Просто у вас ведь остался наследник. Сильная фигура.
Вежливо кивнув, я ухожу и по пути думаю, что дед был прав, обучая меня до конца игры беречь не наследника, которым иной раз можно и пожертвовать, а как можно больше других фигур. Даже латники позволяют умелому игроку многое из того, на что не способен подвижный, но один-единственный наследник. Например, они могут дойти до последней линии доски, оказавшись кем угодно.
А еще я думаю, что стрелы Баора слишком явно указывают на фейри. Настолько явно, что если бы церковники действительно хотели найти виноватых, одно это заставило бы их задуматься. Но что, если за нападением действительно стоят сидхе? Далеко не всем в Звездных холмах нравится договор, медленно губящий Дивный народ. Хотя будь это сидхе, почему они не захватили артефакт Единого? Действительно случайность?
Вопросы преследуют меня, когда я покидаю Стамасс, разузнав все, что мог, о нападении на отряд церковников. Мысли теснятся в голове, множась, как мухи в гниющей на солнце туше. Если нападение — игра инквизиторов, то с реликвией все ясно: ее просто необходимо было торжественно спасти, макнув епископскую церковь лицом в грязь. Точнее, в кровь убитых собратьев, а потом уже в грязь позора перед Престолом.
Если же нападали сидхе, решив развязать войну, то я буду выглядеть полнейшим глупцом, мешая игре Звездных Холмов. Кто я такой, чтобы не дать Дивному народу окончательно погибнуть, защищая свободу? Да, заключение в холмах — медленная смерть. Я не уставал говорить об этом, но кто слушает ворона, если рядом так сладко поют соловьи? Война же — смерть быстрая.
Еще день, выжимая последние крохи из портала, я трачу на то, чтобы добраться к холмам, где погиб не такой уж слабый отряд церковников. У них было два паладина, да и храмовые рыцари кое-чего стоят в бою. Но, конечно, стрелам Баора все едино.
В глинистой земле под снегом до сих пор глубокие дыры толщиной в мужскую руку, с оплавленными, как глазурованный горшок, стенами. Удар стрелы Баора пробивает даже камень, стены человеческих городов хорошо помнят это. А люди — еще лучше. Если бы не Баор — фейри-полукровка, которого сами сидхе вспоминать не любят — Война Сумерек могла закончиться не договором, но просто истреблением Дивного народа.
Я долго рыскаю по окрестностям, пытаясь понять хоть что-то, но следы затоптаны и в тварном мире, и в сумеречном, на другой стороне. Это может доказывать, что нападение — работа сидхе, но возможно, что здесь просто были следопыты холмов, расследуя случившееся. И возможно, что одно вовсе не отменяет другого. Ничуть не удивлюсь, если нападение было устроено по приказу короля через вторые-третьи руки кем-то, кто искренне считал, что идет против королевской воли. Как бы я хотел узнать, что об этом говорят у подножья тронного древа! Может, стоило соглашаться на предложение Вереск? Хотя бы намекнуть на это? Снова стать рыцарем королевской свиты, вдохнуть запах интриг и крови, окружающий трон… И оказаться в полной власти Вереск, без помощи и поддержки рода. Это мне, которому слишком многие мечают припомнить старые вины Боярышников.
Вереск… Я стою посреди заснеженных холмов под начинающейся метелью, но чувствую холод, идущий изнутри. Как озноб, когда едва избежал смертельной ловушки. Вереск нужен я? Возможно. Но уж точно в надвигающейся войне Звездным холмам не помешает лучший некромант своего времени. Мне — даже мне — не по себе, стоит представить, что может натворить Грель, которому дали достаточно сил, чтобы отомстить Инквизиториуму. А уж сила в Звездных холмах, копивших ее понемногу последние двести лет, имеется.
Вернувшись домой, я забиваюсь под одеяло с кружкой горячего вина и долго думаю, глядя в пустоту. Ах, как же я не люблю шахматы, когда правила меняются каждый ход. Одно ясно: если уж приходится играть, надо быть игроком, а не фигурой. Никто не будет распоряжаться моим учеником, пока я в силах этому помешать. Грелю была обещана свобода, когда он вырастет достаточно, чтобы сдать экзамен мастера. Подмастерья — и людей, и сидхе — создают ради этого шедевр. Мой шедевр, кстати, стоил мне изгнания, так что почему бы не продолжить традицию? Вереск может попробовать заполучить меня, но Грель не пойдет в придачу, если перестанет быть моим учеником. И нам всем определенно нужно время.
Поэтому я выбираюсь из-под одеяла, беру листок самого тонкого пергамента и пишу, предварительно обдумав каждое слово: «Полагаю, ты помнишь наш уговор…»
Вот и все. Северный ветер подхватывает свернутое в трубочку послание и уносит его во тьму ночи, пока я шиплю сквозь зубы, перевязывая разрезанное, чтобы вдоволь напоить духа ветра, запястье. Если Грелю удастся, у меня не станет ученика. Представляю, как он будет счастлив. Ладно, лишь бы уцелел. Если же не удастся… Придется придумать, как иначе выпустить моего вороненка на свободу так, чтобы он считал, будто вырвался сам.
Глава 21
Мотылек у свечи
Наутро выпадает первый снег, словно наш второй танец с Вереск раскачал медлящее Колесо года и оно, наконец, еще немного повернулось в сторону зимы. От высокомерно молчаливого неба до робко притихшей земли все заполняется крупными пушистыми хлопьями, и я думаю, что музыка, не прозвучавшая вчера для нас, все-таки проснулась и теперь кружит, свободная и счастливая, над холмами и скалами, увлекая за собой в единой пляске снежинки и потерянные души. Да, наверное, именно так сказал бы Терновник. А может, и нет. Он смотрел бы куда-то в пустоту, в только ему видимое пространство, где цвета, прикосновения и запахи переливаются в слова и звуки, и, слушая их, я бы понимал, что флейта Арагвейна знает обо мне больше, чем я сам, и безжалостно рассказывает всему миру. Удивительно, почему до сих пор никто не убил этого безумца?
Мысли о Терновнике окончательно портят и без того невеселое настроение, потому что не буду же я обманывать самого себя: на самом деле это мысли о Вереск.
Я сижу в кладовой, разбирая мандрагору, так вовремя украденную у зимы. Теперь уже за травами и корнями носа высовывать не стоит: земля надежно скована холодом. Разве что рябина от мороза станет еще слаще, но я не слишком-то ее люблю. Прошли те дни, когда срывал и ел терпкие, углями горящие на тонких ветвях ягоды лишь для того, чтобы сидхе рядом передернуло от омерзения. Железный нож, присыпанный солью хлеб, багряные ягоды, небрежно пойманные ртом… Удовольствия, недоступные народу холмов, и это единственное, что делает их удовольствием.
Мандрагора уже слегка привяла, но это ничего, лист мне и не нужен. Руки привычно делают положенную работу, как десятки лет до этого. Очистить от песчаной земли щеткой, потом протереть начисто куском мягкой ткани, подрезать листья, чтоб в них не ушли соки из корней, разложить беззащитно обнажившиеся корешки на полках. Этот корень надломлен — его в сторону. Для хранения уже не годится, но завтра можно поработать с ним в лаборатории.
