Наталья Шнейдер - Двум смертям не бывать
Он знал, как обходиться с мечом, а со словами — не очень, но в этот раз он нашел слова, что разили вернее меча. Говорю же, дурак… оба оказались хороши? Да, наверное… Он не мог понять, за что с ним так, и она тоже — ведь в ее сердце не было зла. Чтобы услышать, нужно замолчать, а молчанию нет места там, где правит обида. Он уехал, надеясь забыть, но таких как она так просто не забывают.
— Однажды ведьме приснился страшный сон. — Сказала Лия. Оперла кулачки об его грудь, пристроила на них подбородок, заглядывая в глаза. — Я знаю эту сказку.
— Ну просил же не перебивать. — Проворчал Рамон. — Тогда рассказывай дальше сама.
— Хорошо. Словом, ей приснился страшный сон, оказавшийся вещим. Но колдунья — всего лишь слабая женщина, и ей пришлось просить помощи у мужчин. Умом она, кстати, тоже не отличалась… подстать ее рыцарю, наверное. Потому что когда он исцелившийся, приехал, она оттолкнула его. Любви нет места там, где правит обида. На ее счастье, рыцарь оказался воистину благороден, и… — она задумалась, подбирая слова.
— И дальше неинтересно. — Сказал Рамон. — Ты знаешь, чем кончится эта сказка?
— Конечно. Они жили долго и счастливо, и умерли…
— Нет. — Перебил он. — Про «умерли в один день» — это другая сказка. Не про эту колдунью. Они жили долго и счастливо. Договорились?
— Договорились.
— Спи, моя ведьма. Спи спокойно, и пусть тебе приснятся добрые сны.
«Живи, моя ведьма. Долго и счастливо».
Эдгар не видел принцессу до самой свадебной церемонии. Нет, он не прятался от ученицы, хотя, правду говоря, очень хотелось бросить все и уехать домой. Но нужно было разрешение короля, а разговаривать с ним ученый не решился. Когда не умеешь врать, приходится говорить правду, а правда такова, что о ней лучше не знать никому. Принцесса отменила занятия, сославшись на то, что времени до отъезда мало, а дел много, будто не она еще день назад разъезжала по округе ни о чем не заботясь. Но Эдгар был ей благодарен: он не знал, сможет ли снова остаться с глазу на глаз и сделать вид, будто ничего не случилось. Совсем ничего.
Дорогу до Агена он провел, уткнувшись в копию манускрипта из королевской библиотеки. Хорошо, что у Эдгара не было ни звания, ни денег: ничто не обязывало его регулярно появляться пред очи принцессы, а свите не было дела до чужеземца. А оказавшись на корабле, ученый и вовсе забился на отведенную койку, и покидал ее только чтобы поесть, да по нужде. Дотерпеть до Агена, увидеться с братом, если тот еще жив, а там — долгий путь домой, где можно никого не видеть и ни о чем не думать.
Рамон оказался жив, и Эдгар обрадовался впервые за долгое время. Больше поводов для радости не оказалось. Впрочем, нет: был еще один повод обрадоваться: на свадьбу его не пригласили. То ли по забывчивости, то ли специально, как бы то ни было, Эдгар был благодарен безвестному составителю списка приглашенных. Можно остаться дома и не видеть, как принцессу отдают другому потому, что сам от нее отказался. Да, выбора не было. Но когда и кому от этого было легче?
Он дождался, когда вернулся Рамон, обнял брата на прощание (выходить на крыльцо, а тем паче провожать по городу тот строго-настрого запретил), а потом напился, впервые в жизни, до такой степени, что желудок отказался принимать хмельное. Кто-то из мудрых изрек, что когда телу плохо, человеку становится не до душевных скорбей. Мудрец ошибался.
А наутро ученому привезли письмо с повелением покинуть Аген в течение трех дней и никогда больше не появляться в городе. Кто так решил: Авгульф или молодая королева, и что она сказала мужу, Эдгар так и не узнал, да и не хотел знать. Про окрестные земли письмо ничего не говорило, и он уехал в замок Рамона. Что бы там не случилось между братом и его людьми, Эдгара они приняли. Оставалось только дождаться возвращения брата, а там… там видно будет.
Прощание вышло скомканным. Лия плакала. Рамон поцеловал ее в последний раз, помог взобраться в седло. Девушка по-прежнему не нуждалась в помощи, но как выпустить ее из рук?
— Поезжай. — Сказал Рамон. — И не оглядывайся. Плохая примета.
— Я не боюсь дурных примет.
— Я боюсь. Когда они касаются тебя.
— Тогда не буду оглядываться. Что с тобой сделают, когда вернешься?
— Ничего. — Через силу улыбнулся он. — Скажу, что ты меня околдовала. В худшем случае пожурят.
Лгать грех, но сказать правду и вовсе невыносимо. Кому станет легче, если девочка начнет терзаться виной? Поверит, должна поверить, ведь до сих пор он ее не обманывал.
— Приедешь?
— Непременно. Как только смогу вырваться.
Он снял перстень с гербом, протянул девушке:
— Возьми. Если не получится свидеться, пусть останется на память.
Она надела кольцо на большой палец, попробовала — вроде не падает.
— Не знаешь, кто там? — Рамон указал на живот. — Глупо, откуда бы ей знать.
— Мальчик.
— Славно. — Теперь он улыбнулся по-настоящему.
И пусть он будет называть отцом кого-то другого. Главное, что девочка и сын будут жить. И никакой Сигирик до них не доберется.
Рыцарь выпустил ее руку. — Поезжай. И не оглядывайся.
Лия всхлипнула, тронула поводья. Рамон долго смотрел вслед, пока кавалькада не исчезла за горизонтом. Взобрался в седло и поехал домой.
Если бы за измену просто рубили голову, Рамон был бы счастлив. Да пусть хоть четвертуют. Лишь бы не стоять перед притихшей толпой. А может, толпа и не была тихой, просто он сам не слышал ничего кроме биения сердца.
Одному господу ведомо, чего стоило держать голову гордо поднятой, когда трещала срываемая котта, что носят поверх брони. Пока снимали доспех. Любуйся, народ, вот кольчуга коварного и вероломного рыцаря! Народ любовался. Когда еще увидишь, как с рыцаря снимают броню, деталь за деталью, оставляя лишь в нательной рубахе.
Когда Рамон подъезжал к воротам, его уже ждали. Ночь под стражей, наутро — суд. Двадцать рыцарей, каждого из которых он знал много лет, смотрели кто с недоумением, кто с жалостью. Оправдываться Рамон не стал. Да и в чем, собственно, оправдываться: в том, что не позволил отправить на костер женщину, не совершившую никакого злодеяния?
— Думаю, сей рыцарь заслуживает снисхождения. — Сказал Дагобер. — Ведьма околдовала его, это очевидно. Справедливо ли заставлять человека отвечать за деяния, совершенные в помрачении рассудка?
— Все знают, что если рыцарь тверд духом и истинно верит в господа нашего, никакая ведьма не способна смутить его дух.
Отца Бертрады Рамон мог понять. Похоронив дочь, тот жаждал крови. Не ведьмы — так того, кто посмел отвести от нее возмездие. Но лучше бы на его месте сидел сейчас кто-то другой. Впрочем, какая разница? Ведь и вправду — «все знают».
