Ника Ракитина - ГОНИТВА
Гайли заплакала. Совсем незаметно: только солнце взблескивало на слезинках. Князь деликатно отвернулся, слегка пришпорил коня. И, выезжая на голое место, увидел на холме под дубом, протянувшим голый сук в закат, знакомый силуэт всадника. Древний, опушенный мехом строй[20], длинный плащ, падающий на конский круп; расплывающееся лицо с тяжелым подбородком и даже издали заметной печатью властности. Гайли позади вскрикнула. Алесь отвел глаза, а посмотрел опять: конник исчез.
Рука Гайли дрожала в Алесевой руке:
– В-вы же… Витольд! Я не звала…
– Это стражник.
– Кто?…
Алесь сорвал с лещины два листка и орехи:
– Хотите?
Женщина помотала головой. Алесь споро, как белка, разгрыз орех, выплюнул скорлупки. Сложил мягкие крупные листья, чуть разнящиеся и выступающие краями:
– Вот это – человек Витольд Пасюкевич, а это – стражник, часть Гонитвы, посмертный долг. Они совпадают не целиком. Князь Омельский действительно мертв. Он встретил Гонитву, и сердце не выдержало страха. Тот, кто посмеет обидеть гонца, не заживается.
– Откуда вы знаете?
– Я долгое время провел с Гивойтосом, Ужиным Королем. Почему же он не сказал этого вам? Что Гонитва – изнанка Узора, стража ткачей. Может, просто не успел.
– Это навьи?
Ведрич хмыкнул, презрительно дернул плечом:
– Навьи!… Топтаться в золе, скакать до света, ну, зажечь болотный огонь. Гонитва – живая… – он покусал губы, словно искал самое точное слово, – реальная сила.
Задумчиво тряхнул своей каштановой гривой:
– Гонитва… всегда наказывает тех, кто портит Узор. Достаточно такому оказаться в болоте или на лесной дороге. Неважно, ночью или днем. Ему просто выезжают навстречу. Странно, что главный ужас (пострах) этой земли поддерживает на ней гармонию.
– Что в них страшного?
– Гайли! – Алесь улыбнулся. – Да спроси любого пейзанина…
Он приблизился, и они снова поехали колено к колену.
– Ты вся дрожишь, – заметил Алесь, ласково придвигая Гайли к себе и словно бы невзначай касаясь жилки на ее запястье. Снял с пояса баклажку, зубами выдернул пробку, настойчиво поднес к губам женщины.
– Нет!
– Я вовсе не покушаюсь на твои принципы. Пробуй!
Она глотнула, протянула удивленно:
– Другое…
– Вот видишь. Просто нельзя так резко отказываться от трав. Я хочу, чтобы у тебя была ясная голова – отследить происходящие с тобой изменения и научиться их использовать. Вот так хорошо…
Алесь разжал пальцы.
Солнце медленно заходило.
– Куда мы едем?
– Уже скоро. Если замерзла – возьми мой плащ.
Совсем недавно это место было вырубкой или поляной: молодые сосновые посадки едва успели прорасти и радовали нежной зеленью, а над ними зыбко белели хрупкие стволики берез; чуть тронутые поверху листьями розовые ветки таяли в сумерках, оставляя заметными лишь эти туманные дымы.
Часть поляны сохранилась, и посреди нее возвышался холм, забросанный битым кирпичом и затянутый плетями ежевики – все, что осталось от дома.
– Это Стража, – сказал Алесь. – Здесь селились лесники-охранники, берегущие лес от потрав и пожаров. Когда я был маленький, я придумал, что в заброшенном колодце – вон там, под большой березой – они спрятали золото. И все мальчишки из Навлицы, мои ровесники, пропадали здесь, копая, пока не появились разъяренные родители… Ты опять дрожишь, – он закутал Гайли в плащ. – Едем, скоро уже.
Окно избушки, почти скрытое желтеющим папоротником и крапивой, находилось у самой земли. Дверь, вросшая в землю, подалась с усилием. Из отвора пахнуло прелью и холодом. Гайли передернула плечами:
– Как могила…
Князь поднял на нее потемневшие глаза:
– Ну да. Одна женщина пряталась здесь тринадцать лет от жизни. Не повторяй ее ошибок. Подожди…
Он обиходил коней, выломал заросли перед окошком, нарубил сосновых лапок для постели, развел на закопченных камнях посреди землянки огонь. Гайли сидела на плаще, мелко вздрагивая, запах земли и гнили в избушке угнетал.
– Алесь, – он отмахнулся, раздувая огонь. – Ну, послушай! Скажи: как мне искупить мой грех? Ну, хочешь, я застрелю генерал-губернатора Лейтавы?
Ведрич засмеялся, закопченной рукой провел по лбу, сделавшись неожиданно очень родным:
– Скажи мне, гонец, разве стоит драгоценным мечом Гядимина рубить дрова?
– Алесь!
– Все завтра.
Он принес из ручья воду в деревянном ведре, вынул из седельной сумы и нарезал хлеб. Мягко коснулся лба Гайли над бровями:
– Гонец, маленькая моя, не странно ли? Наставлять, лечить и истолковывать знаки, находясь в горящем доме. Не возражай. Узор скомкан, сожжен, его почти что нет. Гонитва – слышишь? Даже имена похожи – пробует поддержать равновесие, охранить; но гонцы идут не по прежней – по проклятой земле. Вас словно завели – и забыли. Ну сколько можно лгать самим себе? Делать вид, что… – он резко махнул рукой. – Если бы вы только захотели! Если бы поняли, что того, что вы делаете – недостаточно для Лейтавы! Я не требую ничего серьезного. Просто перейди мостик.
Он протянул баклажку:
– Пей. Это другая, с вином.
Гайли обхватила колени руками:
– Алесь, ты… не любишь меня.
Он резко, как скакун, вскинул голову:
– Для любощ у меня есть Антя. А ты – гораздо серьезнее. Ты – драгоценность, панна моя Морена.
– Что?
– Не обращай внимания, – князь стряхнул волосы со лба. Положил Гайли руку на спину. Дотлевали угли в очаге, рождались и умирали в пепле неведомые города. – Иди ко мне.
Женщина содрогнулась.
В землянке было сыро и темно. И запах…
– Пуговки мелкие, – сердито произнес Алесь.
– Я сама.
Утренний холод ознобом прошел по телу. Солнечные лучи лежали параллельно земле, делая туман золотым. Среди тумана неотчетливо плавали древесные стволы. Запахи увядания и воды висели в воздухе.
Рука Алеся на запястье Гайли казалась обжигающей.
– Вот сюда.
– Что это? – спросила Гайли, близоруко оглядывая вытесанный на дубовом стволе чуть выше уровня глаз серп. Ведрич дернул плечом. Подвел ее к подгнившей березовой кладке через говорливый ручей:
– Просто перейди.
Отпустил руку.
Вдруг стало тихо-тихо. Словно мир оглох.
Гайли шагнула. И рухнула, зайдясь криком, пробуя сорвать с шеи обжегший ружанец. Заодно порвалась цепочка с крестиком и незаметно соскользнула в траву. Алесь на руках оттащил женщину прочь, и лишь там, лежа на палых влажных листьях, она очнулась.
– Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
