Мария Теплинская - Короткая ночь
А на той свадьбе он даже не сразу узнал ее, разодетую в пух и прах, по-взрослому причесанную — толстые косы обернуты накрест вокруг головы. Праздничный наряд сделал ее не только старше, но и как-то интереснее, загадочнее.
Но даже не эта перемена поразила юного шляхтича: внезапно увидел он, что и ей так же невесело, как и ему самому, что как он — на отшибе среди длымских хлопцев, так и она — чужая среди девчат. От его мимолетного, но наблюдательного взора не ускользнуло, с каким холодным пренебрежением относятся к ней девушки. Он видел, как одна из них небрежно сунула ей в руки белый холст, снятый с головы невесты, чтобы та его свернула, и как обиженно сверкнули при этом глаза темноволосой девушки. Потом он увидел, как ухватил ее сзади за шею какой-то неопрятного вида парень, и она невольно вскрикнула — должно быть, больно было.
Да и тут он едва ли что-то бы к ней испытал, кроме мимолетного сочувствия, если бы не было у нее такого необычного, одухотворенного, сосредоточенного лица, если бы не было этого особенного, едва уловимого наклона головы на загорелой красивой шее, красивую линию которой подчеркивали высоко подобранные косы. А главное, если бы не было, этих темно-карих, подернутых поволокой газ, в бездонной глубине которых таилась неведомая загадка.
Данила тихонько спросил у кого-то из хлопцев, кто она такая, где живет и как зовут. Алена Галичева, а попросту Леська, — сказали ему. То есть, на самом-то деле она вовсе даже и не Галичева — так прозывается род ее деда по матери, а ее отца звали как-то иначе. Она и сама-то не здешняя, хоть и живет в Длыми с самого раннего детства. Это все он разведал подробнее уже после, когда первое пугающе-восторженное чувство немного улеглось.
К своей радости Данила заметил, что и она стала на него поглядывать. За столом она что-то спросила шепотом у своей соседки, а другая соседка, так красивая белокурая девушка с такими высокомерными повадками, умышленно громко произнесла его имя, отвечая на вопрос. Данила видел, как Леська испуганно вскинула на него свои очи, но он, поглядев на нее рассеянным взглядом, притворился, что ничего не услышал. Он хорошо умел вот так смотреть: как будто бы насквозь, думая о своем — но при этом все видя, все слыша, замечая и запоминая.
И с тех пор, когда бы ни пришел Данила в Длымь, он всегда видел перед собой эти печальные карие очи, устремленные на него с безнадежной мольбой. Никто не должен был знать, что теперь он приходит в Длымь из-за нее. Что греха таить, Данила не прочь был бы попытать с нею случая; и то сказать, отчего бы и нет, коли сама в руки идет, да еще и едва не с поклоном: только возьми! Но при этом Данила был весьма осторожен и понимал, что подобные шутки могут стоить ему слишком дорого.
А тут еще, как на грех, длымчане что-то почуяли и стали все чаще связывать в разговоре их Леськой имена. Шут ее ведает, может, и сама Леська на все село растрезвонила, а всего вернее, просто скрыть не сумела. И пошло: девки зашептались, хлопцы заухмылялись, а взрослые длымчане насторожились. Вот это бы совсем ни к чему: Данила знал, что за своих они крепко стоят… И Савка, крутой Леськин родич, стал поглядывать на него уж вовсе неласково, и все отчетливей виделся Даниле его чугунный кулак.
Потому и пропадал Данила так надолго, подальше от этого девичьего скользкого шепота, косых взглядов да Савкиных кулаков.
А потом пошли новые разговоры. Тут уж Леськины подружки его уважили — такого порассказали, что знать бы ему прежде, и вовсе бы не церемонился… Хороша кралечка, ничего не скажешь!
Сама девчонка, однако, изумила его до крайности. Тогда, прошлой весной, на Елениной отмели, Данила никак не ожидал, что она так испуганно отстранится, едва он положит руку ей на грудь. Да и всего-то — тронул легонечко! Ему-то казалось, что она будет только рада, ведь как явно она его обожала, каким преданными глазами смотрела…
А теперь, видишь ли — не надо ей этого! Не поймешь, право, этих девок: сперва на шее виснут, а потом… А чего же тогда ей надо — не иначе, как сватов с горелкой? Эва, куда хватила!
Данила тогда ничего ей не сказал, но в душе обиделся не на шутку. Он даже начал ухаживать за Доминикой — совсем чуть-чуть, видит Бог, а то не хватало еще и тут увязнуть! Он делал это очень осторожно, дабы не вызвать явного неудовольствия своих же друзей-приятелей, а особенно Павла Хмары, что еще с позапрошлой зимы настойчиво добивался внимания признанной длымской королевы. Данила всего лишь присаживался с ней рядом, заводил разговоры, иногда приглашал на танцы.
Но для бедной наивной Леськи даже такой малости оказалось более чем достаточно. Данила видел, как она сходит с ума от ревности и только что не плачет. Да и не один Данила — все остальные тоже это видели и злорадно посмеивались.
Ну и пусть. Так ей и надо! Будет знать!..
Меж тем миновало два года. С мрачной досадой видел Данила, как выровнялась, расцвела Леська у него на глазах. Прежде, как была тонконогой подлеткой, все насмешки и подначки еще можно было обратить в шутку, а теперь, как выросла из нее этакая красота — шутки в сторону, теперь уже дело серьезное!
Конечно, она ему нравилась, и даже очень нравилась, что греха таить! Пусть даже и оказалась такой недотрогой — все равно ему было приятно любоваться на нее издали, наблюдать, как небрежно откидывает она за спину косу точеной загорелой рукой, как мерцают золотистые отблески в ее туманных глазах.
А тут еще новая беда: дома решили, что Данила уже хлопец на возрасте, а матери нужна невестка, работница в дом. Сам Данила еще и не помышлял о женитьбе — уж во всяком случае, в ближайшее время; однако и возражать он не осмелился, дабы не будить лиха, пока оно тихо.
Дело в том, что не только дома, а и вообще в застянке за это время сложилась не самая благоприятная для него обстановка. Родители и ольшанские старики давно уже проявляли недовольство, пока еще сдержанное, что Данила постоянно таскается в Длымь, а никаких сведений не приносит. Возможно, они даже узнали про Леську, доползли до них стороной какие-то сплетни. Данила шкурой чуял, что гроза близка, тучи сгущаются, и если бы он еще и отказался от предложенной невесты, гром не замедлил бы грянуть.
Невесте было семнадцать лет — всего на год моложе его. Происходила она из почтенной и очень древней семьи Броневичей, родом из Кржебульского застянка. Это был не самый богатый род, но зато сильный и многочисленный. Старые Броневичи уверяли, что их доблестные предки сражались еще под хоругвями Юлия Цезаря. Правда, они едва ли толком разумели, кто такой Юлий Цезарь, и были ли у него хоругви, но это никого и не смущало, поскольку все остальные знали про Цезаря и того меньше. Но зато сами слова: «хоругви Юлия Цезаря» — это звучало внушительно!
