Мария Ермакова - Зеркала
Утери вздрогнул.
— Видел, — тихо ответил он.
Ванвельт уселся за стол рядом с темной фигурой.
— Хочешь уподобиться ему?
— Уподобиться в чем? — Утери поерзал, пристраивая немеющие конечности. — В безумии? В предательстве?
Фигура в черном зашевелилась. Явственно послышалось хихиканье.
Ванвельт кивнул палачам. Они встали с двух сторон от Утери. Худой нежно взял его за руку. Длинные пальцы палача, затянутые красной тканью перчатки были чувствительными, как у музыканта.
— Ответь мне, — заговорил Ванвельт, поднимаясь и снова принимаясь расхаживать, — где символ Верховного священнослужителя? Где Троица Нотэри? Кому он отдал ее?
Утери удивленно поглядел на него.
— Он никогда не снимал ее. Когда его забирали — она была у него!
Ванвельт остановился. В то же мгновение музыкальные пальцы палача крепко сжали мизинец Утери и вывернули. Раздался хруст. Утери закричал.
Палач убрал руки за спину и вопросительно уставился на принца.
— Ай-ай, как нехорошо говорить неправду! — зашелестел вдруг голос из недр черных одежд.
Услышав его, Утери перестал кричать и, тяжело дыша, вжался в стул. Палач снова взял его за руку.
— У Нотэри его не оказалось, вот ведь досада! — сказал Ванвельт. — Ты был с ним рядом — может, видел, куда он дел его? Спрятал?
— Или отдал тебе? — снова зашелестел голос.
Утери ощутил, как голову сжимает горячим кольцом адская боль. Она перекрыла боль от сломанного мизинца. Она полыхала огнем, и стоило ему шевельнуться, как огонь перекидывался с головы на все тело.
Им очень нужно знать — внезапно, понял он. Отчего-то Троица важна для них. И они не убьют его сейчас потому, что им нужна правда, а не его смерть. И еще он понял, как они пытали Нотэри.
Боль захватывала все большую территорию. Она почти дошла до сердца, но где-то там, глубоко, притаилась белая искра — его вера. Слова молитв забылись. Он повторял, как заклятие, имя Богини. И боль вдруг отступила. Уменьшилась до размеров его головы. Давление, которое он испытывал извне, отпустило его. И он снова — откровением — понял: они ничего не узнали от него. И не узнают. А что они сделают с его телом — неважно.
— У меня нет Троицы, — хрипло проговорил он.
Он говорил чистую правду.
— Если ты отдашь нам Троицу — мы отпустим братьев. И все закончится! — Ванвельт внимательно смотрел в его лицо. — Подумай, юноша. Мы не торопимся. У тебя еще много чего можно сломать.
— Да-да, — хихикнула темная фигура. — Мы будем делать это пла-но-мер-но! — он нарочито произнес слово по слогам.
— Ломайте! — хотел было ответить Утери, но потерял сознание.
— Слабак! — буркнул Ванвельт. — Принесите ему воды. А мне вина.
— Волк, ты ошибся, — Мор поправил капюшон, который не снимал, и откинулся на стуле. — Никакой он не слабак. Слабаком был предыдущий. А с этим придется возиться долго. Может, поужинаем?
— Согласен! Принесите ужин сюда. Позовем Адаманта?
— Не надо! — Мор покачал головой. — Не мешай ему. Королевские обязанности отнимают слишком много времени. Но кто-то должен делать эту нудятину? Мы на это и рассчитывали, когда сажали его на трон, не так ли?
— Твоя правда! — кивнул Ванвельт. — Пусть играется с короной — он так о ней мечтал. А мы займемся действительно важными вещами!
***
Это утро можно было с полным основанием назвать зимним. Ночной снегопад совсем забелил землю, словно молоком, лишь пещеры в холме неприятно чернели.
Шторм продрых до полудня и вскочил, ошарашенный и возмущенный.
— Что случилось? — поинтересовался он первым делом у неподвижно сидящего у костра дэльфа. Тот равнодушно пожал плечами.
— Ничего.
— Почему ты не разбудил меня ночью?
— Зачем? Ты выспался, а мне все равно не хотелось спать.
Шторм подозрительно посмотрел на него и ушел к ручью.
Инвари устало откинулся на седло, плотнее закутал плащ и через минуту был уже во сне.
Ему снова снились сплетенные тела. Но на этот раз на снежной, а не травяной, перине. Женщина была узкобедра и белокожа. Ее гладкие черные волосы змеились по свежо пахнущему снегу. Она металась в любовном жару, как в лихорадке, и пряди живыми блестящими полосами сочились сквозь пальцы держащего ее мужчины, сильного, плечистого, смуглого. Они двигались в самом центре белого вихря, вздымаемого неправдоподобным сном вокруг них, и Инвари, смотрящий сверху, видел их игру от начала до самого конца, когда жар затопил тела и снег превратился в пар и осел капельками на их разгоряченной коже. И была еще чья-то улыбка. Неприятная и странная, как косой взгляд в спину, она беспокоила его и была так очевидна, что он не понимал, почему те двое ее не замечают.
Но они уже снова любили друг друга. И он видел, как внутри женщины разгорелось голубое с золотыми прожилками сияние — она зачала ребенка, и это было желанное дитя любви и согласия, и все было бы прекрасно, если бы в тот же момент в теле мужчины не погас свет, словно его выключила невидимая рука. И хотя он еще двигался, шептал нежные слова, жил, Инвари знал наверняка, что к утру он умрет. Почувствовала это и женщина, потому что вдруг широко раскрыла темные грозовые свои глаза, взглянула в его лицо, обвила ногами его тело и застонала от боли, неведомой ему боли предсказания, которую он принял за страсть. И неведомая ухмылка стала шире, залив лицо Инвари слезами ужаса и толкнув его в спину костлявой рукой смерти. И пришла боль…
Он вскрикнул прежде, чем проснулся. Открыл глаза. Невыносимо болела раненая рука — он во сне отлежал ее. Мирно потрескивал вновь разведенный костер, пахло пищей, дымом. Снег прекратился, принеся зиму. Неподалеку Шторм подвешивал торбы лошадям, а от леса, бесшумно, словно привидение, двигалась долговязая фигура, темная, косматая. Заметил ее и Шторм.
— Аф! — радостно прогудел он, поднимая руку в приветствии.
Флавин подошел к костру, бросил настороженный взгляд на холм и еще один, внимательный, на Инвари.
— Добрый день, Один, давайте, я перевяжу вам рану, — были его первые слова.
Инвари, все еще под впечатлением сна, растерянно улыбнулся ему, начал снимать камзол, разматывать повязку.
Подошел Шторм. Увидев глубоко рассеченную мышцу, поднял брови.
— Откуда это у тебя?
— С отшельником поругался, — честно ответил Инвари.
Он чувствовал, что разбойник начнет ему доверять, только если он будет говорить правду.
— И что же вы не поделили? — вежливо поинтересовался Аф, туго бинтуя рану куском чистого полотна, взятым им из своей "медицинской" сумки.
— Взгляд на искусство, — буркнул Инвари и перевел тему. — А как ваши дела, Аф? Как вы себя чувствуете? Вижу, ваши раны уже затянулись.
