Илья Носырев - Карта мира
— Ого! — только и сказал Рональд.
И, хоть он и унизился до подлого слога, отец не нахмурился.
Ярмарку напоминало это место — так здесь было весело. Правда, и страшновато тоже было: очень уж блестели глаза у людей, точно были нарисованы гуашью.
Крыши домов словно таяли, превращаясь в радужный туман, проглядывали друг сквозь друга и сквозь тела людей, растекались потоками акварельной капели — и собирались вновь. Мир-леденец, мир — цветное стекло — Рональд диву давался, глядя на эту картину, сквозь которую они шли.
Деревья и вовсе были похожи на рождественские елки количеством нестерпимо ярких огоньков, неспешно путешествующих в их листве, испаряющихся и нарождающихся вновь среди корней. В воздухе возникали паутинчатые надломы, изгибались и искрились ярким светом.
— Вот там он, — сказал отец.
Рональд увидел радужную реку: ее воды текли, словно ртуть, и принимали разные цвета каждую секунду их движения. Оттого течение это не имело видимого направления и скорости: изменения цветовых пятен завораживали и приковывали к месту. И только одно пятно, серого цвета, оставалось неподвижным; прошла почти минута, прежде чем Рональд сообразил, что это силуэт сидящего на берегу человека. Рональд видел только его спину и золотую корону, из-под которой ниспадали седые волосы.
— Мой король! — воскликнул Рональд, падая на одно колено.
Эбернгард смотрел на него с грустью; вид у него был какой-то опустившийся, лицо стало морщинистым, словно у пьяницы, но тяжелый взгляд серых глаз был тот же самый, что Рональд запомнил во время какого-то ушедшего в прошлое праздника, когда отец впервые представил его своему сеньору.
— Долго же я ждал, — произнес он, и изо рта его упал на землю черный камень, растаявший дымом в сантиметре от почвы. — Неужто за все эти годы нашелся всего лишь один человек, который сумел сюда проникнуть?
— В этом нет моей заслуги, Повелитель, — признался Рональд. — Меня провел сюда Иегуда, монах из монастыря Св. Картезия.
— Не только и не столько он, — усмехнулся король. — Да уж: в Риме пятнадцать раз пожелтели и опали листья, а затем пятнадцать раз выросли новые…
Он провел рукой по бороде и та истаяла, а затем появилась снова, дрожа в этом волнующемся воздухе, который, словно штрихи, распадался на отдельные линии.
— Что же ты делал все это время, Повелитель?
— Я размышлял, сидя у реки, не сходя с места вот уже несколько долгих лет. Размышлял о том, насколько жалок удел человека, каждый поступок которого, даже преисполненный благородных намерений, производит лишь разрушения. Я пытался сделать людей счастливее, я покинул Рим оттого, что осознал: скука, там царящая, есть нечто большее, чем скука: это — мерзость запустения в головах у людей.
Знаешь, чем я занимался, сидя в Риме? Я пытался предсказать будущее — не по звездам, не по печени жертвенных животных и даже не научно — просто по ощущениям. Я видел, что Вечному городу уже недолго остается: мы были сильны все пять веков после Конца Физики, но империя наша окружена молодыми народами, им хочется крови — и они ее вскоре вкусят, и это будет наша кровь…
Он потупил взор, а глазные яблоки его отчего-то стали светиться внутри головы. Река уже текла совершенно в другом направлении, ее ложе отошло на несколько метров в сторону — это Рональд только что заметил. Дерево над их головой превратилось в хрустальный гриб, медленно качающий громадной шляпкой.
— Есть нечто недоступное варварам — сила науки. Варвар может купить автомат или атомную бомбу, но к тому времени, как он обучится ими пользоваться, мы изобретем новое, гораздо более мощное оружие — и ему ничего не останется, как только проситься в Вечный город торговать пирожками… Не в этом дело. А вот в чем: мы — тоже варвары, самые настоящие. Дикарь интересуется прогрессом только тогда, когда ему нужен новый мушкет или атомная бомба, способные снести голову более сильному противнику. А когда вспоминает о прогрессе цивилизованный человек? Ему хочется летать только тогда, когда лень ходить…
Социальный прогресс отстает от технического, и в этом кроется возможность греха. Я, глупец, искренне поверил в то, что люди минувших дней просто заблудились и пошли не по той дороге, по которой нужно было идти. Я вновь открыл секрет жидкого света, текущего по проводам, я вновь построил заводы и фабрики — но люди сломали их, они прокляли секреты химии, отравившей их воду. Они не готовы к изобретаемым ими самими же чудесам: человек создал мыслящие машины, но чтобы жить с ними в гармонии, ему самому нужны миллионы лет, чтобы стать принципиально другим существом. Разве это справедливо? Отчего мертвую материю можно усовершенствовать в течение нескольких дней — а живой для этого нужны миллионы лет?
Появились секты, уничтожающие машины, святые, проклинающие науку и отрицающие самые очевидные законы физики… И они были правы — наука в неизбежно неумелых руках цивилизованных варваров всегда будет опасна. В обществе животных самое светлое открытие будет направлено на то, чтобы пересажать всех и каждого по клеткам, унизить, заставить делать то, к чему душа не лежит… Антиутопия — это тень человека, ни тень не живет без него, ни он без тени. Люди каждый день идут на бой за то, чтобы превратить землю в ад — возможно ль с ними бороться?
Гриб вновь приобрел форму дерева, чьи ветви плавно отделялись от ствола и медленно улетали в сторону реки. Уже над самой ее стремниной они превращались в какие-то живые существа — Рональд был готов поклясться, что это чайки. Пошел ливень, теплый, радужный: капли не долетали до земли, а останавливались в двух метрах от нее и начинали медленно подниматься обратно. Можно было подставить руку и ласкать этот странный дождь, словно шкуру волшебного животного.
— Не знаю, были ли попытки использовать Карту мира в века, предшествующие нашему. Поэтому говорю только о том, что знаю достоверно. Было на свете два безумца. Первый был истеричным мальчиком, перечитавшем множество бессмысленных книжек о мировой гармонии, сродстве всех стихий и общечеловеческих идеалах. Он отыскал Карту мира, вещь, загадочным образом оказавшуюся в здании, где некогда работал Лоренс Праведник, и исполнился невероятной магической силы, позволяющей творить каких угодно существ, — но столь больным было воображение этого юноши, что породил на свет он только чудовищ и сам сделался страшнейшим из них. Вся земля была поражена немыслимым бедствием. И тогда второй безумец, не в силах глядеть, что творит с собственными крестьянами первый, взял Карту в другой раз и пробудил ото сна умерших, позволив живым путешествовать в этот странный мир, который, видимо, является раем — а мертвым появляться в мире людей и творить добро и зло по своему усмотрению. Но он только расшатал грань между миром живым и миром мертвых — и сделал эту землю еще ужаснее, нежели она была, ибо и сам был человеком не вполне здоровым и тоже прочитал множество бесполезных книжонок. Звали этих безумцев Альфонс фон Бракксгаузентрупп и Эбернгард Исповедник. А теперь к этим двум безумцам собирается присоединиться третий, и горе этому миру, где так много безумцев.
