Джон Майерс - Серебряный Вихор
Между тем некоторые капельки постепенно увеличивались в размере. Вскоре одна из них выросла настолько, что движение ее замедлилось; она почти что застыла на моей ладони, и характер мелькания других мелких частиц изменился. Теперь это скорее походило не на воинственную пляску комаров, а на роение пчел. Процесс удаления чужеродных частиц продолжался, однако остающиеся капельки бурно вращались наподобие веретена вокруг центрального ядрышка, которое сделалось средоточием новообразованного объекта на моей руке.
— Поживешь, так чего только не насмотришься! — проговорил я нарочито небрежно, стараясь скрыть охватившее меня благоговейное волнение и пристально разглядывая крохотульку, которая теперь покоилась у меня на ладони совершенно недвижно. — Кто бы мог подумать, что из этих крупинок получится всего-навсего комочек глины?
— Не очень-то советую задирать нос, — остерег меня Фаустофель. — Семена, породившие твой собственный состав, когда-то тоже пребывали в этой безличностной утробе. Да-да, и зародыши твоего Бога, твоих богов и кого угодно.
— Возможно, спорить не стану, — согласился я. — Но ты забыл упомянуть одну малость.
— Какую же?
Вопрос его прозвучал вызывающе — и с тем большим удовлетворением я нанес ему, как мне казалось, решающий удар.
— Жизнь! — торжественно воскликнул я, отшвырнув катышек глины подальше от себя и с триумфом воздев руку. — Жизнь не может зародиться сама по себе. Формулы жизни не сыскать ни в одном учебнике химии.
— Ты штудировал совсем не тот учебник. Я тоже отдал дань псевдонаучным заблуждениям.
По лицу Фаустофеля пробежала тень от явно неприятного ему воспоминания, но он быстро взял себя в руки.
— Погоди секундочку, — отрывисто бросил он мне, усевшись на подоконник в немыслимой для меня раскованной позе. — Проверим, есть ли еще порох в пороховницах.
Невероятно длинными пальцами левой руки он зачерпнул горсть частиц из Бездны, рассмотрел их на ладони и объявил:
— Парочка-другая вполне сгодится. Особенно примечательного, правда, нет, но кое-что сойдет за милую душу.
На его ладони произошел точно такой же процесс творческого кипения. Результат оказался ошеломляющим. Предъявленная мне для обозрения микроскопическая крупица несомненно обладала всеми признаками жизни.
— Что эта вот личинка, что ты сам — разницы ни малейшей! — изрек Фаустофель. — Можешь считать Бездну своей матушкой.
— Но ведь речь идет о животном! — запротестовал я. — Нечего и сравнивать: одно дело — какая-то букашка, а человек — совсем другое.
— Да неужто? Я-то думал услышать, что человек, в отличие от всех прочих существ, способных к жизнедеятельности, наделен душой, и душа вложена в него божеством, словно клинок в ножны: захочет — вытащит обратно.
— По правде говоря, — смущенно пробормотал я, — мне самому в наличие души не очень верится.
— И все же ты склонен полагать, будто в тебе помещено нечто такое, без чего вселенной не обойтись. Плоть твоя бренна — на этот счет у тебя сомнений нет, однако внутренний голос тебе подсказывает, что твое «я», малая искорка твоей собственной жизни замаринуется навечно той самой заботливой силой, которая ее и создала. — Фаустофель ткнул локтем в сторону Бездны. — Вот твой творец. Ищи в этом вакууме любовь и покровительство: в конце концов именно туда ты и возвратишься.
Я взглянул через плечо на безрадостные ступени, по которым спустился сюда, распростившись с прошлым; потом посмотрел на еще более безотрадное будущее, меня ожидавшее. В натуре всякого человека, даже не утруждающего себя размышлениями и не испытывающего потребности в религии, заложена надежда на то, что его не постигнет забвение и он избежит полного небытия. Теперь надежда эта для меня рухнула окончательно, однако особого потрясения не вызвала. Чувства мои можно было сравнить только с чувствами голого и нищего страдальца, лишенного всякого достояния, когда он вдруг обнаруживает, что у него отнимают и последнюю кроху.
— И ничего другого нет? — тихо спросил я.
— Ничего! — Держа личинку на ладони, Фаустофель пошевелил ее указательным пальцем левой руки. — Если тебе вздумается притязать на отождествление собственной жизни с духовным началом — обменяйся рукопожатием с этим вот твоим духовным сородичем: ведь вы оба запущены в бессмысленное движение одним и тем же начальным импульсом.
Мне едва хватило сил только на то, чтобы спросить почти безучастно:
— Зачем мне все это нужно знать?
— Как зачем! Стоит только тебе уяснить, что человек вовсе не любимчик доброго, хлопотливого божества, и ты сразу поймешь смехотворную абсурдность любых моральных претензий. Вы носитесь с ними словно дурни с писаной торбой, под непосильным бременем земных тягот пытаетесь выступать эдаким кандибобером! И даже те из вас, кто настроен по отношению к небесам наиболее скептически, как будто пытаясь возместить отсутствие веры, гораздо более рьяно, чем прочие, настаивают на непреложных нравственных законах, которым человечество якобы должно повиноваться; они всерьез орудуют словечками наподобие «судьба», «предопределение», «предназначение» и так далее.
Одним щелчком он сбросил личинку с ладони в пустоту. Представив себе ее нескончаемое падение, я невольно зажмурился. Фаустофель с довольным видом ухмыльнулся.
— Вот какова ваша судьба; вот что вам предопределено и предназначено, а ответ за вас держит исключительно эта самая Бездна: она вас сотворила из бесчувственных частиц, вновь разложит на мельчайшие мертвые пылинки и перекомпонует их с полнейшим равнодушием так, как ей заблагорассудится.
Опровергнуть эту теорию я не мог, но сквозившее в его речах самодовольство, по контрасту с моим отчаянием, меня взбесило:
— И ты меня затащил сюда ради этого шоу?
— Нет, это мы развлеклись так, попутно. Тебе необходимо вбить в сознание ту истину, что при сотворении рода людского душа никоим боком не участвовала. Только теперь ты вполне сумеешь оценить всю иронию ситуации, в которой, на свою беду, оказались те, кто поплатился главным образом за убеждение в собственной одушевленности.
Внезапно напустив на себя суровость, как будто причиной нашей задержки был не он сам, а я, Фаустофель рывком дернул меня за руку.
— Вперед! Пора свести знакомство с населением Преисподней.
Бесчисленные ступени, по которым мы спускались все ниже и ниже, напоминали ход в подземный застенок. Твердыня казалась несокрушимо прочной, как и подобает настоящей тюрьме. Однако ведущая вниз лестница неожиданно обрывалась на самом краю пропасти. И пропасть эта больше всего смахивала на внутренность гигантского полого цилиндра.
