Войцех Жукровский - На троне в Блабоне
Начать солдатом? Глотка задубеет от красной пыли, а огрубелая кожа на пятках полопается на маршах… Ему доводилось видеть, как военачальник, несмотря на гневный рокот барабана, на все приготовления к обороне, бежал тайком в паланкине, а головы мародеров, захваченных авангардом нового завоевателя, катились по камням базарной площади, подобно дыням, пущенным пинком ноги.
Почему банкиры не плачут в голос, когда предстоит заплатить выкуп, а вопли доносятся лишь из мастерских, из лавчонок, из крестьянских лачуг? Почему для генерала и проигранное, и выигранное сражение сулит выгоду, он добывает и золото, и славу, в то время как коннику с отрубленной рукой, пехотинцу без ноги, ослепленному лучнику приходится нищенствовать, бить в колотушку?
"Нет, я не гожусь на то, чтобы взбираться по хрупким, как солома, перекладинам карьеры, — думал Чень Ю, — я должен стать сразу на мраморную ступень, занять незыблемое место".
Плетью хлестал его смех товарищей. Раздражала их спесь, их спокойная уверенность в том, что будущее расстелется у них под ногами, как ковер, многоцветный и пушистый.
"Попроси совершенных, — издевались они над ним, — воспользуйся ежегодным праздником… Жди у дверей храма, может, демоны прислушаются к твоей просьбе…"
Нависая над скалистым обрывом, над городом возносилась пагода, ее рогатые крыши, облитые золотом, пылали в лучах солнца. За алтарем помещались врата, ведущие в бездну. Оттуда вырывалось жаркое дыхание и шел запах серы, а если напрячь слух, то услышишь и отголоски: крики и стенания давно умерших людей.
Из этого подземелья раз в году вырывались демоны и вступали в монахов, изможденных тридцатилетним постом и умерщвлением плоти. Распахивались бронзовые двери храма. Выбегали бесноватые, валились на мостовую. Они опрокидывали прилавки и, ползая по плодам, изрыгали пророчества, а иные вступали в женщин, которые зачинали в тот же день. Так рождались ученые, законодатели, вожди и поэты… Иные воскрешали мертвых ударом кулака и, пробудив их, обращали в бегство или же смахивали язвы с изъеденных хворью тел, как стряхивают орехи с алой лещины, а слепцов наделяли даром видеть закопанные горшки с монетами. Но частенько бесноватые изрыгали хулу, от их прикосновений рушились стены дворцов, а под бешеным взором сажей наливались тучные колосья риса, вздымались вихри из ссохшихся трубочкой листьев и рыжей пыли, обрушивались ливни с градом из лягушек и ящериц-толстопузиков. Долго метались они по городу, пока их, окровавленных, обессилевших от сверхчеловеческого исступления, которое било ими о глиняные заборы тесных переулков, брызжущих кровавой слюной, в эпилептических судорогах, не утаскивали на циновках в прохладный сумрак храма.
Чень Ю не страшился подступиться к бесноватым со своей настойчивой мольбой об исполнении желания. Слишком долго он ждал.
Однако наука посеяла в душе сомнение, он боялся, что, поддавшись суеверию, станет посмешищем. А если товарищи поиздевались над ним? Может, все, что говорится о всесильном прикосновении бесноватых, не более чем выдумка стариков и поэтов — тех, кто сам неспособен к деянию?.. Для них Тянь Лун жонглирует пылающим солнцем, а чешуя его издает музыку, они слышат в ней шорох мелькающих пейзажей.
— Угомонись и спи, — бормотал юноша, дергая себя за расплетенные волосы, — ты будешь одним из многих, листиком среди листиков, и имя тебе будет — безымянный.
Вновь день начнется криком водовоза, семенящими шажками хромой матери, воркотней старой служанки, шуршанием веера из пальмовых листьев — мелькая перед глиняной топкой, будет он раздувать древесные угли, пока чад не возвестит о начале завтрака. А за окном гортанным голосом поощряет своих учеников учитель фехтования, стучат сабли-палки, топочут соседские мальчишки, что-то булькает в канаве для нечистот — это крестьяне черпают жижу в деревянные короба, а потом продают жителям со скидкой овощи, разбросанные пучками по плитам двора. Нет, нет! Сегодня он должен переступить грань повседневности! Сегодня он мужественно шагнет навстречу провидению!
Луна, словно измываясь, катила свой набрякший лик среди эвкалиптов. Верхний угол пагоды с закругленной крышей ярче проступил в ее мерцании, похожий на нос джонки в тумане.
— Пора! — буркнул юноша. Он надел туфли. Туже затянул пояс халата. Прополоскал рог, фыркнул водой в ладони и пригладил волосы на висках.
С фонарем на бамбуковом шесте он двинулся в сторону храма. Кривые улочки, разматываясь улиткой, вели его на взгорье. В танцующем свете фонаря вместе с тенями разбегались в стороны шелудивые собаки, рывшиеся в грудах отбросов, нагроможденных перед наглухо закрытыми красными воротами домов.
Небо стало выше и светлее. Он прибавил шагу.
Перед храмом стояли толпой нищие, жаждавшие чуда. Он оттолкнул женщину, надеявшуюся прикосновением бесноватого оживить свое бесплодное лоно. Смело переступил через наполовину объеденные проказой ноги человека, которого привезли сюда на низкой тележке. Светало. Он задул свой фонарь. Коснулся покрытых изображениями драконов бронзовых дверей пагоды. Они были скользкими от холода.
— Богов не интересует наша судьба, — пробормотал юноша. — И правильно. Кто мы, смертные, в сущности, для них? Наши радости и страдания — изменчивая игра облаков, рябь на воде… Но Ты, Гуань Линь[8], Милостивая Госпожа, два Твоих знака полны смысла. О Взирающая с Горы, о Ловящая Голоса, дай мне, чего я прошу, о чем умоляю…
Небо стремительно накалялось. Месяц, побелев, прыгнул вбок, как оторвавшийся кусок воздушного змея. Рассвело.
Юноша задрожал. Из глубины храма доносились крики одержимых. Все громче стук деревянных сандалий. Все ближе. Под руками безумных дрогнули створки. Флейтами запели дверные петли.
На фоне белеющего неба появились две тощих руки монаха с раскоряченными пальцами. Он стоял запрокинув голову. Закатившиеся, с отсутствующим зрачком, слепые, как у статуи, глаза глядели в пустую, отмытую голубизну.
Снизу, по ступеням, преграждая ему путь, ползли прокаженные, карабкались больные. Их завывания взмывали из тени храма.
Не успел бесноватый выскочить на улицу, как юноша подбежал к нему, вцепился в изодранное одеяние. Пав на колени, крикнул:
— О совершенный! Выслушай меня!
Монах повернулся к нему бритой головой.
— Чего тебе надо? — буркнул он гневно.
— Сделай так, чтобы мне гнуть шеи сильных! Чтоб сверкать лезвием над их головами! Хочу, чтоб у меня в ладони всегда звякало серебро! Хочу славы!
Лицо одержимого скривилось в горькой усмешке.
