карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре
...Кейсо с удивлением смотрит на собственную руку, которая вдруг стала неподъемной.
...и покачнувшись, оседает на землю.
Читаю по губам:
- Беги...
Бегу, пытаюсь прорваться сквозь цепь людей, что размыкается передо мной, пропускай. И брухва, перехватив посох левой рукой, беззвучно хохочет. Он забрал боль Кейсо. И мой страх. Он остался, потому что все еще был голоден. У меня же почти получилось уйти...
До леса добралась. А там меня ждали сети.
Я порвала одну.
И вторую.
Но их было больше... а за сетями рвались со сцепки серые волкодавы.
Попытавшись встать на задние лапы, я зарычала. И приняла-таки стрелу. Одну-единственную, с алой шелковой лентой на хвосте. Пробила шерсть. Опалила болью. И мир стал вязким, медленным.
Я пыталась удержаться в сознании.
И на самом его краю слышала печальный голос брухвы:
- Хийси...
Глава 40. Переломы
Дорога.
Широкая. Старая. Наезженная. Размытая весенними дождями. Вода наполняет колеи, мешается с красной глиной, и колеса повозки поднимают тучи брызг.
- Н-но, - ворчит возница, подхлестывая чалого битюга, который лишь вздыхает и, если прибавляет шагу, то ненадолго.
Он вымок.
И устал настолько, что привык к запаху медведя, уже не оборачивается, не косится на меня, вздрагивая всей шкурой.
Дорога...
Третий день?
Четвертый?
Не знаю. Я слышу движение. Скрип колес, и лошадиное фырканье, хриплый лай, звон сбруи, приглушенные голоса людей, которые довольны, что поймали оборотня. Некоторые осмеливаются заглянуть под полог, наброшенный на мою клетку, а Гирко осмелел настолько, что ударил по прутьям древком копья.
- Что тварь, сочлись?
Он скалился и приближался бочком, обеими руками держась за рукоять копья. Я чувствовала страх, глубокий, занозой засевший в гнилой его душе.
- Отсюда не уйдешь... - он вновь поднял копье, на сей раз выцеливая между прутьями.
И был пойман отцом.
Тем же вечером, на привале, я слышала крики... больше меня не беспокоили. Дважды в день полог с моей клетки стягивали, и у дверей появлялся хромой раб с ведром мяса. Он боялся меня до жути, и мясо кидал дрожащей рукой, норовя попасть меж прутьев.
- Ешь, - шипел он, глядя с такой ненавистью, словно это я была виновата в том, что ему поручили эту работу. - Ешь...
Мясо было свежим, с кровью, и запах ее будоражил хийси.
Я держалась.
Мне не так много и надо, но...
...куски лежали на волглой соломе. Близкие. Сладкие.
Это же просто мясо.
Конина? Говядина? Дичь?
Главное, что я могу его съесть... я ведь никого не убивала.
Что останавливало? Пожалуй, что внимательный взгляд отца, который наблюдал за ценной добычей. Тридуба щурил глаза, щелкал плетью по ладони и хмурился. И раб, словно ощущая его недовольство, шипел громче:
- Ешь, проклятая тварь! Чего тебе надо?
Я отворачивалась и, когда он отступал, цепляла куски когтями и выталкивала их из клетки. Клетка, к слову, была хорошей, с толстыми прутьями, каждый - в мою руку толщиной. Еще и заговорены... не сломать. А замок хитрый. И ключ отец на поясе носит, на виду, словно дразнит меня.
Он подошел вечером.
Моросило.
Влага пробиралась под полог. И на моей шкуре блестели капли воды, которые я слизывала, пытаясь утолить жажду - моя миска была пуста третий день кряду. И я понимала, что таково распоряжение отца. Ерхо Ину остановился в трех шагах от повозки и, сняв с пояса флягу, предложил:
- Хочешь?
Он открыл крышку и плеснул воды на руки.
- Обернись, - это было приказом, которому я не подчинилась.
И отец ушел.
Он вернулся на следующий день... и еще через один... и дождя больше не было, а жажда становилась невыносимой.
- Ты мне подчинишься, - сказал Ерхо Ину, разглядывая меня с насмешкой. - Все подчиняются.
Я чуяла воду в его руках.
- Обернись.
Он злился, пусть бы и скрывал гнев, но я слишком хорошо знала, что означают эти рычащие ноты в его голосе.
- Завтра я прикажу развести под твоей клеткой костер, - плеть Тридуба громко щелкнула. - И у тебя будет выбор или зажариться, или подчиниться. Есть и сегодня.
Исполнит ли он угрозу?
О да...
И я решилась.
- Так-то лучше, - Ерхо Ину приблизился к клетке вплотную и, окинув меня цепким взглядом, велел: - Сними капюшон.
Сняла.
Узнал?
Узнал. Плеть замерла, не коснувшись ладони. Дернулась губа. И отец бросил:
- Вот значит как... что ж, это ничего не меняет.
Он отвернулся и ушел. А я, опустившись на солому, сидела, думала и пыталась понять, как вышло, что этот человек дал мне жизнь?
Во мне его кровь?
Надеюсь, она никогда не проснется.
Вечером раб принес все то же сырое мясо и, приблизившись к клетке, велел:
- Ешь.
Я отвернулась.
Говорят, что было время, когда мир не знал крови иной, чем кровь жертвенного оленя, которая лилась на белые камни во славу богов. В сердцах же людей жил мир, пока однажды не случилось так, что молодой Сёппулайнен, вольный ветер, рожденный в печи Небесного кузнеца, не воспылал любовью к Ирки-уни, дочери лесной колдуньи. Не счесть, сколько раз спускался он с неба, чтобы бросить к ногам красавицы краденое золото осенней листвы и зимнее серебро, принесенное с ледяных вершин. Дарил он ей искристые самоцветы и спешил украсить жилище кружевом брызг. Выстилал ковры из первоцветов, раскатывал драгоценные ткани листвы... но молчало сердце красавицы.
И глаза ее были холодны.
- Не настоящее у тебя золото, - сказала она ветру, швыряя в лицо ворох сухих листьев. - А серебро и вовсе водой становится...
Зачерпнула она горсть, позволив истаять.
- Нищий ты, - горда была Ирки, и матушка ее, лесная ведьма, нашептывала ей злые слова. Что нет у молодого Ветра дома, что бродягой носится он по-над полями, лишь баловство знает...
Слушал он, и от обидных слов тяжелели крылья.
- Чего ты хочешь? - взмолился Сеппулайнен, преклоняя голову. - Скажи. Все сделаю.
- Есть у Небесного кузнеца мельница, которая не муку мелет, но все, чего лишь душа пожелает. Принеси ее, и тогда стану я твоей женой.
