Андрей Егоров - Путешествие Черного Жака
Анданской церкви оставалось существовать не больше года.
Кошмар восемнадцатый
РУДНИКИ
Ближайшая истина восприятия состоит в том, что предмет есть скорее явление и его рефлексия-в-самое-себя есть для себя сущее внутреннее и всеобщее…
Гегель. Феноменология духаНесколько долгих недель нас гнали в единой сцепке в тяжелых кандалах по дорогам Катарского королевства. Я сбивал ноги о дорожные камни, топтал бурую пыль и острые стебли скошенной травы, лечил израненные ступни на кратких привалах с помощью трав – хорошо, что Тереса не смогла отнять у меня мои знания. – Мы поднимались на холмы и спускались вниз, преодолевали лесные чащобы и бурные реки.
Когда кто-то в сцепке терял силы и падал, несколько стражей немедленно спешили к нему, чтобы проверить, жив ли он, и если он оказывался мертв, отпускали его на свободу: освобождали запястья от тяжелых цепей и бросали умершего, словно пса, возле дороги. Там он и оставался гнить – бесправный каторжник, кто подумает о его погребении? Если же несчастный оказывался живым, его поднимали и он шел дальше, пока не падал от усталости мертвым.
Поскольку маршрут этот использовался многократно, мы поминутно наталкивались на истлевшие, объеденные грифами кости тех, кто проходил здесь до нас.
Наступил день, когда силы покинули меня… Я рухнул в дорожную пыль и замер, ощутив острое наслаждение оттого, что мне больше не нужно идти вперед. Сцепка кандальников остановилась.
– Ну что тут еще? – Страж приблизился и пошевелил меня носком сапога. – Эй, я же вижу, как ты дышишь. А ну поднимайся, собака.
С большим трудом я поднялся на ноги: они мне не хотели повиноваться. Некоторое время я стоял, покачиваясь, и думал, что вот-вот потеряю сознание от усталости. Страж легонько толкнул меня в спину.
– Вперед, вперед, не стойте тут как бараны!!! – проорал он, и мы двинулись дальше…
На привалах я часто испытывал колдовские силы, хотел сотворить простейшее заклятие, чтобы согреться. Руки повиновались мне, как прежде, пальцы мои были гибкими и ловкими, но ни единого сполоха пламени мне так и не удалось вызвать. Порой восприятие обманывало меня, мне чудилось, что воздух колышется и густеет, но это лишь воображение рисовало картины волшебства, в то время как любое магическое действо оказывалось для меня недосягаемой роскошью. Поэтому, пересиливая приступы голода и жажды, бессильный что-либо изменить в своей судьбе, я продолжал двигаться вперед.
А когда мы наконец прибыли на место, я точно так же безропотно поднимал и опускал массивную металлическую кирку вместе с остальными каторжниками и смотрел, как пласты горной породы отделяются и падают вниз, мне под ноги.
Рудники, куда нас пригнали, располагались у самых отрогов скалистых гор, дыры в земле уводили глубоко в старые шахты. Поколения каторжников день за днем вгрызались в горную породу, кое-как укрепляя свои ходы подгнившими кривыми балками: надсмотрщики неизменно торопили заключенных, заставляли их трудиться на пределе возможного, работать на износ. Частенько шахта обрушивалась, похоронив под толщей горной породы несколько десятков несчастных. Тогда нам отдавали команду рыть новый тоннель, слегка отклонившись в сторону.
Камень, который мы добывали, был пористым, но очень тяжелым – это была древняя окаменевшая лава, – его в Катаре использовали для строительства домов, дорог и речных построек. Я постоянно проклинал архитектора, который когда-то придумал использовать этот камень в качестве строительного материала. Думаю, бедолага в гробу переворачивался, потому что проклятия сыпались на его голову по тысячу раз на дню.
Были и кое-какие плюсы в моем нынешнем положении. Мне повезло. Климат на рудниках, куда я угодил, был не столь суров, как в других местах, он даже был милостив к осужденным на каторжные работы. Теплое солнце ласкало землю, нечастые дожди были прохладны и освежающим. Но труд здесь был по-настоящему каторжным. Еще до рассвета тюремщики будили нас, спавших вповалку на тюках гнилой соломы, и отводили к ручью, где мы справляли нужду и умывались. Потом нам раздавали скудную пищу, которой хватило бы только на то, чтобы насытить сверчка, но не взрослых, работающих с рассвета до заката мужчин. Затем мы под жестким присмотром отправлялись на рудник, спускались под землю еще до появления солнца, а когда выбирались на поверхность, повинуясь жесткой команде тюремщиков, солнце уже успевало закатиться за горизонт.
Утрата магического дара повлияла на меня самым наихудшим образом: я больше не улыбался, ощущая свое абсолютное бессилие перед миром, был по большей части мрачен и сосредоточен, но не на работе, а на обдумывании того, как мне слинять из этого жуткого места, где в людях уже через несколько месяцев после того, как они попадали сюда, не оставалось ничего человеческого. Я с ужасом смотрел на тех, кто был здесь уже очень давно. Жилистые, поросшие густой бородой и длинными спутанными грязными волосами, они более всего походили на живые скелеты с вечно содранными, саднящими от соприкосновения с рукояткой кирки костлявыми руками. Открывавшиеся передо мной перспективы на будущее выглядели ужасающе мрачными. Впрочем, их просто не было… Была одна только бесконечная дочь и тяжелая монотонная работа, отупляющая, доводящая до неистовства.
Сбежать из рудников было почти невозможно. На нас постоянно были надеты кандалы. Надсмотрщики снимали их только после того, как мы оказывались внизу, под землей, а когда мы выходили на поверхность, эти бренчащие железяки надевали снова. При этом что-либо предпринять внутри рудника было бы настоящим безумием – там было просто не развернуться, к тому же выход охраняли пятнадцать хорошо вооруженных надсмотрщиков, которые в случае мятежа немедленно проткнули бы зачинщиков насквозь.
Мне не повезло больше всех – надсмотрщик за моей спиной оказался настоящим философом, к тому же он был весьма и весьма болтлив. Общаться с заключенными не возбранялось, поэтому он очень любил наставлять всех на путь истинный, а в особенности меня. Что он во мне рассмотрел такого, что ему приглянулось, темные боги его знают, но каждый день он садился неподалеку и начинал разглагольствовать. При этом он бешено вращал своим единственным глазом, а время от времени начинал всплескивать руками, вскакивал и тряс у меня перед лицом указательным пальцем. В это мгновение я мог остановиться и передохнуть. Не работать, а смотреть, как он ожесточенно выкрикивает слова, было истинным наслаждением… В конце концов он приходил в себя, спохватывался, что слишком разошелся, кричал: «К работе, к работе!», потом отходил и садился на свой маленький деревянный табурет, где продолжал без умолку болтать.
