Юлия Зонис - Дети богов
— Охти болезный. Ну пойди, к церкви пойди, там подадут копеечку. Хлебушка себе купишь.
Я мрачно сглотнул слюну и ретировался. Хотелось жрать. Хотелось завалиться на солнечное крыльцо и долго лежать, не двигаясь, прислушиваясь к голосам ярмарки. Однако невидимая нитка в моих руках подергивалась — будто вязальщица на том конце напоминала, что мне следует торопиться.
За площадью сделалось потише. Пошли сонные переулочки, больше луж, пооблезлей краска на стенах. Из окошек на меня пялились мутноглазые бабки — тоже вылезли порадоваться первому теплу. Где-то редко и беззлобно гавкала собака.
На воротах, перед которыми я остановился, имелась латунная табличка. Табличка гласина: «Дом коллежского ассесора Нечаева И. М.» Из-за забора тянулись к белесому небу голые ветки яблонь. Я прошел чуть дальше и толкнул калитку. Она подалась со скрипом, и я заглянул в сад.
Тот же снег, комья земли, сухой малинник. На покосившемся крыльце дома большая черная собака чесала задней лапой за ухом. Увидев меня, собака решительно развернулась и побрела с крыльца туда, откуда доносился равномерный скрип. Я вошел, прикрыл за собой калитку — и только тут заметил привязанные к ветке яблони качели. Простая веревка с доской. На доске, не доставая до земли ногами, сидел мальчишка лет восьми. Бледное лицо. Темные волосы. На носу — бледная россыпь веснушек. Серые глаза. Под глазами — синеватые круги, как от бессонницы или болезни. Он медленно раскачивался, и каждый раз, когда доска уходила вверх, ветка яблони отвечала брюзгливым скрипом. Ничем не примечательный пацан, в завернутых до колен матерчатых штанах и рубашке с расстегнутым воротом. И все же при взгляде на него меня пробрало холодком. Игрушечная сабля, та, что все нормальные человеческие мальчишки таскают за поясом, висела у пацана за спиной. Из-за левого плеча знакомо торчала рукоятка.
Мальчик заметил меня и перестал раскачиваться. Открыл рот — но тут неподалеку стукнула ставня. Я, как дурак, заговорщицки приложил палец к губам и нырнул в кусты сирени. Из окна прокричали: «Илюша, а ну ступай в дом! Простудишься!»
Илюша. Илья. Элиягу. А что, ему подходит.
Мальчишка крикнул, не оборачиваясь: «Я сейчас!» и спрыгнул с качелей. Глаз он с меня не спускал, и снова мне стало не по себе: очень пристальный для ребенка взгляд. Очень внимательный. Вот протянет руку к торчащей за плечом рукояти, и окажется не дерево вовсе, а серебро.
Сабельку свою он пока, впрочем, не трогал, а подошел к кустам и молча на меня уставился. И я сообразил, что совершенно не знаю, что ему сказать. Во-первых, я вообще не умею с детьми разговаривать. Во-вторых, не брякнешь же: «Мальчик, ты вырастешь колдуном и убийцей, а потом попадешь в Царство Мертвых — откуда, между прочим, будешь меня, разбойника одноглазого, спасать, — и поэтому идем сейчас со мной»? Взгляд мальчишки становился все более недружелюбным. Собравшись с духом, я неуверенно улыбнулся и выдал:
— Ну, привет, Илия-пророк.
— Я не пророк, — спокойно ответил мальчик.
— Вырастешь — будешь пророком, — щедро посулил я. — А еще поэтом и чародеем.
Убийцу я все же решил не поминать.
— Я не вырасту, — так же спокойно ответил пацан.
Я обалдело мотнул башкой. С восьмилетним Иаменом общаться, оказывается, ничуть не приятней, чем со взрослой версией.
— Почему это не вырастешь?
— Я болен, — сказал мальчик. — Вы зачем пришли?
— Я зачем пришел…. Я пришел за тобой.
— Вы от мамы?
Я вздрогнул — и только потом сообразил, как выгляжу. Страшный бородатый чувак в рванине. Ну да. Самый тот посланец из дурдома.
— Ага, от мамы.
— Она опять убежала?
— Опять.
Что за Фенрир — иду на поводу у этого шкета. С другой стороны, может, оно и к лучшему? Будто в подтверждение моих мыслей, пацан протянул мне маленькую ладошку.
— А?
— Пошли.
Я взял его за руку. Рука была тощей и очень холодной.
— Куртку хоть надень.
— Спасибо, мне не холодно.
— А что твои?
Я кивнул на дом. Он передернул плечами.
— Ничего. Мы ведь скоро вернемся?
Хороший вопрос. Мальчик поднял голову и посмотрел на меня. В глазах его отражалась небесная голубизна, по щекам бегали солнечные пятна и тени от веток. И мне на секунду показалось…
— Я уже видел тебя, — сказал я.
И мысленно добавил: ночью, в Будапеште, на крыше. Он нахмурился, может быть, вспоминая, а потом сказал тоном приказа:
— Отведите меня к маме.
Куда-то подевалось все карамельное веселье городка. Небо подернуло тучами. Померкли лужи, ветки осин торчали редко и голо. Похолодало так резко, что даже маленький упрямец рядом со мной не мог больше крепиться. Пальцы его в моей руке задрожали, зубы клацали. А у меня, как назло, опять ничего теплого с собой не имелось.
— Я же говорил — надень куртку. Или пальто, что у тебя там…
— Мне. Не. Холодно.
— Ага. Вижу.
Я понятия не имел, сколько на еще предстоит идти. Невидимая нить в моей руке тянула упрямо и мерно, но очень медленно.
Из переулка вывалился какой-то мужик: то ли мастеровой, то ли подгулявший на ярмарке купчик. На нем был длинный пиджак с потертыми лацканами. Недолго думая, я велел мальчишке: «Стой здесь» и подошел к пьяному. Тот мутно уставился на меня.
— Ты чего, а?
— Пиджак снимай, — тихо, но убедительно сказал я.
— Нет, ты чего? Ты чего сейчас такое…
Я без размаха съездил ему в челюсть. Подхватил осевшего, содрал с него пиджак и усадил свою отключившуюся жертву у забора. Ничего, ему прохладиться полезно.
Мальчишка, к моему удивлению, не убежал и на помощь звать не стал. Я протянул ему пиджак.
— Я не хочу. Он грязный.
— Он грязный. А ты, если замерзнешь, будешь дохлый.
— Наденьте вы, вы тоже без пальто.
— Я переживу.
Он посмотрел на меня снизу вверх еще несколько долгих секунд и все-таки натянул пиджак — и стал смахивать то ли на Оливера Твиста, то ли на Гавроша. Горбатенького такого Гавроша с сабельной рукояткой под пиджаком. Я снова взял его за руку и потянул вперед. После минутного молчания пацан негромко спросил:
— Вы с мамой любовники?
Ну все, приехали.
— Еще чего.
— Нет?
— Нет.
Он еще помолчал. Потом заговорил:
— Когда я был маленький…
А сейчас ты, значит, большой.
— Года три назад. Мама меня украла. У нее был любовник. Священник. Они меня заперли в комнате и читали молитвы. Говорили, что хотят изгнать из меня злого духа. Мама просила мне хотя бы молока дать, но священник не разрешал, говорил, что этим она питает дьявола. Что у меня должны кончится силы, и тогда дьявол изойдет.
