Дмитрий Петров - Силь
— Извините меня! — выкрикнула эльфийка и выскочила наружу, но успела увидеть лишь быстро удаляющегося по направлению к лесу эльфа, на плече которого висел тяжёлый боевой лук. И когда Миралисса поняла, в какую сторону движется Элл, её охватила дрожь. Он, преисполненный мрачной решимости, мчался точно в том же направлении, в котором несколько ранее ушли Дон и Грахель.
— Нет!!! - бессильный крик эльфийки лишь всколыхнул ветви деревьев.
* * *— Вот так мне и удалось узнать, что следует противопоставить гномьему хирду, — бывший главнокомандующий отхлебнул из фляги и протянул её сидящему рядом Шаману. — И хоть использование этих знаний и лишило меня всего — я ни о чём не жалею!
Орк замолчал и вновь уставился вверх — на звёзды. Несмотря на все трагические события и неудачи последних дней, ему было хорошо. Лучше, чем когда бы то ни было ранее. Осознание неизбежности смерти, либо от рук соплеменников-орков, либо от кого-то из встреченных здесь эльфов, гномов или людей — странным образом раскрепостило его сознание. Орк чувствовал себя так, будто у него на шее раньше висел тяжёлый камень, но тут чья-то добрая душа обрезала верёвку, и стало так легко… Запредельно легко. Ничего не приходилось опасаться, не о чем было беспокоиться — самое худшее уже свершилось. Жизнь скоро должна была прерваться — и каким же прекрасным теперь казалось ему всё вокруг, как ценил он каждое мгновение, стремясь ощутить его во всей полноте… Какими прекрасными выглядели звёзды, сияющие в высоте, и какое живейшее удовольствие доставляла беседа с Шаманом, в ходе которой орк выложил всё, что скопилось у него на душе — все мысли, чувства и устремления.
И это прекрасно, — подумал бывший главнокомандующий. — Впервые я говорю с собеседником искренне, не контролируя каждое слово — из опасения, что на меня в суд подадут… Предыдущие мои беседы больше всего напоминали ужение рыбы, и дружеского в них было ничуть не больше, чем в рыболовных крючках. А говорить всё, что хочешь, не играя словами — это так необычно… и так прекрасно!
Орк перекатывал утекающие в реку бытия мгновения жизни и любовался ими, как гном-ювелир любуется игрой света в гранях алмазов, лежащих на его ладони. И никогда он не любил жизнь больше, чем сейчас! Сейчас, когда он почти потерял её.
— Мой старый учитель неоднократно повторял, — тихо отозвался Шаман, — что лишь потеряв всё, мы можем обрести подлинную свободу.
— Подлинную свободу… — эхом отозвался бывший главнокомандующий, словно пробуя эти неожиданные слова на вкус. — Но разве мы, орки, не свободны? Разве мы не можем творить всё, что захотим? Ведь многое из того, что эльфы, гномы и люди называют патологией, у нас названо вариантом нормы! Так кто свободнее нас?
— Мы не свободны, — покачал головой Шаман. — Вернее, то, что нам преподносится под видом свободы — хуже любого рабства. Нам надели на шею ошейник раба, на руки невольничьи кандалы — и назвали это свободой! Вся наша свобода — это свобода выбирать себе цвет этого рабского ошейника! А самое ужасное — что этот ошейник не для тела. — Шаман отхлебнул из фляги и негромко добавил:
— А для души. Для нашей души. Души… душит… Меня душит этот ошейник! Я не могу… не могу больше… не могу так! — Шаман задыхался, выкрикивая слова как в бреду. — Мы, орки — глупеем как народ, глупеем на глазах! Из нас выбивают, вытравливают ум и любознательность! Даже адепты Академии Магии мало того, что ничего не знают — они хотят вообще ничего не знать!
— Вообще ничего? — скептически поинтересовался бывший главнокомандующий. — Не может быть. Так не бывает!
— Ничего, что выходит за пределы удовлетворения примитивнейших животных потребностей, — парировал Шаман. — И чем дальше — тем больше, каждое последующее поколение — примитивнее предыдущего. И не за горами тот день, когда появятся орки, которых кроме еды и развлечений ничего не будет интересовать в принципе. И им в этом ошейнике будет очень комфортно, они его не заметят — ибо не будут способны заметить! Ими будут управлять только простейшие инстинкты. Это будут уже не разумные. Это будут двуногие животные… даже намного хуже животных!
— Да разве можно быть хуже?
— Ещё как, — грустно проговорил Шаман. — У животных есть не только примитивные инстинкты, но и инстинкты более сложные, проистекающие из тысячелетнего опыта предков. И в силу этого опыта животные не убивают просто так, ради удовольствия. Не убивают только потому, что кто-то от них отличается по внешнему виду или окрасу шерсти. А нам, оркам, в последнее время очень активно внушается, что все непохожие на нас — враги. Нет никаких попыток их понять и узнать — даже желания такого нет! Они не такие, как мы — значит, они зло, они враги! А если у них есть что-то, что можно отнять — они враги вдвойне! И примитивные инстинкты требуют — отнять, поработить, убить! А сдерживающих центров, как у животных — нет. Мы обретаем свободу животного в её худших проявлениях — но за счёт потери свободы мышления, свойственной разумным. Свобода в одном — оборачивается рабством в другом!…
— Но как может свобода превращаться в рабство? — недоумённый вопрос бывшего главнокомандующего встретил понимающий взгляд Шамана. Он как будто ждал этого вопроса, и, серьёзно взглянув на своего собеседника, после некоторой паузы, принялся объяснять:
— Представь себе червяка. Обычного дождевого червяка. Его тело — намного свободнее нашего. Он может согнуть его в любом месте — в то время как мы можем согнуть наши тела лишь в суставах, количество которых весьма ограничено. Зато мы можем распрямить спину и встать на ноги — а червяк не может. Наше свободное общество — это такой червяк. Наше тело сделали свободным. Мы можем свободно употреблять похабные слова, совершать подлости, предаваться самым разнузданным порокам… Но при этом мы потеряли свободу Духа. Мы уже не можем подняться над серой обыденностью нашей жизни. Мы уже неспособны на подвиг, на самопожертвование. Мы стали рабами наших низменных желаний и страстей. Нас заставляют быть свободными! А свобода тела — это рабство Духа!
— Постой, — подал голос бывший главнокомандующий. — Мне кажется, что ты ошибаешься, вернее — преувеличиваешь… Глотни-ка, — протянул он Шаману флягу, и, пока тот к ней прикладывался, продолжил:
— Я не слепой. Я прекрасно вижу, к чему наше общество скатывается. Я прекрасно помню пустые залы библиотеки, куда нужно было тайком красться… Мне обидно за нас, за орков. Но мне казалось, что причина как раз в другом — из-за избытка духовной свободы. У нас кто угодно может быть занят созданием произведений искусства, которое как раз и воспитывает нас. Способности и талант для этого создания необязательны. В условиях свободы невозможно разграничить… отделить… отличить какофонию звуков от прекрасной мелодии, бесформенное пятно — от великой картины, и так далее… Ибо любое разграничение — это ограничение, создание границы, несовместимое с понятием свободы. И поэтому хороших, стоящих произведений искусства у нас нет. Вернее, они есть — но их мало, очень мало… Они практически не видны на фоне серой безликой массы большинства. А произведения этого большинства зачастую представляют собой откровенную глупость — и поэтому общество в большинстве своём оглупляется!
