Бабель (ЛП) - Куанг Ребекка
«Ты предложил ему уничтожить опиум?»
«Конечно, нет.»
Ты говорил ему что-нибудь еще о Джардине и Мэтисоне? Может быть, ты как-то узурпировал Гарольда? Ты уверена, что не было ничего предосудительного в том, как ты себя повел?
«Я делал то, что мне говорили», — настаивал Робин. Мне не нравится мистер Бейлис, нет, но что касается того, как я представлял компанию...
«Хоть раз, Робин, пожалуйста, попробуй просто сказать, что ты имеешь в виду», — сказал профессор Ловелл. Будь честен. Что бы ты сейчас ни делал, это неловко».
«Я — хорошо, тогда.» Робин сложил руки. Ему не за что было извиняться, нечего было скрывать. Рами и Виктория были в безопасности; ему нечего было терять. Больше никаких поклонов, никакого молчания. Хорошо. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что Jardine & Matheson делает в Кантоне. Это неправильно, это вызывает у меня отвращение...
Профессор Ловелл покачал головой. «Ради всего святого, это всего лишь рынок. Не будь ребенком».
«Это суверенная нация».
«Это нация, погрязшая в суевериях и древности, лишенная верховенства закона, безнадежно отстающая от Запада по всем возможным показателям. Это нация полуварварских, неисправимо отсталых дураков...
«Это нация людей», — огрызнулся Робин. Людей, которых вы отравляете, чьи жизни вы разрушаете. И если вопрос в том, буду ли я продолжать содействовать этому проекту, то нет — я больше не вернусь в Кантон, ни ради торговцев, ни ради чего-либо, хоть отдаленно связанного с опиумом. Я буду проводить исследования в Бабеле, я буду делать переводы, но я не буду делать этого. Вы не сможете меня заставить».
Он очень тяжело дышал, когда закончил. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, полузакрыв веки, постукивая пальцами по столу, словно это было пианино.
Знаешь, что меня поражает?» Его голос стал очень мягким. «Каким неблагодарным может быть человек».
Опять эта линия аргументации. Робин мог бы пнуть что-нибудь. Всегда это, аргумент от рабства, как будто его лояльность была скована привилегиями, о которых он не просил и которые не хотел получать. Разве он был обязан Оксфорду жизнью только потому, что пил шампанское в его стенах? Должен ли он быть предан Бабелю, потому что когда-то поверил в его ложь?
Это было не для меня, — сказал он. Я не просил об этом. Это все для вас, потому что вы хотели китайского ученика, потому что вы хотели кого-то, кто свободно говорит...
«Значит, ты обижаешься на меня?» — спросил профессор Ловелл. «За то, что я дал тебе жизнь? За то, что дал тебе возможности, о которых ты и мечтать не мог?» Он усмехнулся. Да, Робин, я забрал тебя из твоего дома. От убожества, болезней и голода. Чего же ты хочешь? Извинений?
Робин подумал, что он хочет, чтобы профессор Ловелл признал, что он сделал. Что это противоестественно, все это устройство; что дети — это не запас, чтобы над ними ставили эксперименты, судили за их кровь, увозили с родины на службу короне и стране. Что Робин был больше, чем говорящий словарь, а его родина — больше, чем жирный золотой гусь. Но он знал, что профессор Ловелл никогда не признает этого. Правда между ними была похоронена не потому, что она была болезненной, а потому, что она была неудобной, и потому, что профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.
Теперь было так очевидно, что он не был и никогда не мог быть человеком в глазах своего отца. Нет, личность требовала чистоты крови европейского человека, расового статуса, который сделал бы его равным профессору Ловеллу. Маленький Дик и Филиппа были личностями. Робин Свифт был активом, и активы должны быть бесконечно благодарны за то, что с ними вообще хорошо обращались.
Здесь не могло быть никакого решения. Но, по крайней мере, хоть в чем-то Робин будет правдив.
«Кем была для вас моя мать?» — спросил он.
Это, по крайней мере, показалось профессору не слишком приятным, хотя бы на мгновение. «Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать».
«Вы убили ее. И вы даже не потрудились похоронить ее».
Не говори ерунды. Ее убила азиатская холера...
«Вы были в Макао в течение двух недель перед ее смертью. Миссис Пайпер рассказала мне. Вы знали, что чума распространяется, вы знали, что могли бы спасти ее...
«Боже, Робин, она была просто какой-то китаезой».
«Но я всего лишь какой-то китаец, профессор. Я также ее сын. Робин почувствовал яростное желание заплакать. Он подавил его. Обида никогда не вызывала сочувствия у его отца. Но гнев, возможно, мог бы вызвать страх. Вы думали, что вымыли из меня эту часть?
Он так хорошо научился держать в голове сразу две истины. Что он англичанин и нет. Что профессор Ловелл был его отцом и нет. Что китайцы — глупый, отсталый народ, и что он тоже один из них. Что он ненавидел Бабель и хотел вечно жить в его объятиях. Годами он танцевал на краю бритвы этих истин, оставался на нем как средство выживания, как способ справиться с ситуацией, не в силах полностью принять ни одну из сторон, потому что непоколебимое исследование правды было настолько пугающим, что противоречия грозили сломить его.
Но он не мог продолжать в том же духе. Он не мог существовать раздвоенным человеком, его психика постоянно стирала и пересматривала правду. Он почувствовал сильное давление в глубине своего сознания. Ему казалось, что он буквально разорвется, если не перестанет быть двойником. Если только он сам не решит.
«Вы думали, — сказал Робин, — что достаточно времени, проведенного в Англии, сделает меня таким же, как вы?
Профессор Ловелл наклонил голову. Знаешь, я когда-то думал, что иметь потомство — это своего рода перевод. Особенно, когда родители столь разительно отличаются друг от друга. Любопытно посмотреть, что в итоге получится». Его лицо претерпело странную трансформацию, пока он говорил. Его глаза становились все больше и больше, пока не стали пугающе выпуклыми; его снисходительная усмешка стала более явной, а губы оттянулись назад, обнажив зубы. Возможно, это было похоже на преувеличенное отвращение, но Робину показалось, что с него сняли маску вежливости. Это было самое уродливое выражение, которое он когда-либо видел у своего отца. Я надеялся воспитать тебя так, чтобы ты не допускал промахов своего брата. Я надеялся привить тебе более цивилизованное чувство этики». Quo semel est imbuta recens, servabit odorem testa diu,* и все такое. Я надеялся, что смогу воспитать в тебе более возвышенную личность. Но при всем твоем образовании, тебя не поднять из этой основы, изначальной массы, не так ли?
Вы просто чудовище, — сказал Робин, пораженный.
У меня нет времени на это. Профессор Ловелл закрыл словарь. Ясно, что привозить тебя в Кантон было неправильной идеей. Я надеялся, что это напомнит тебе, как тебе повезло, но это только запутало тебя».
«Я не запутался...
«Мы переоценим твое положение в Бабеле, когда вернемся». Профессор Ловелл жестом указал на дверь. А пока, я думаю, тебе следует немного поразмыслить. Представь, Робин, что остаток жизни ты проведешь в Ньюгейте. Ты можешь сколько угодно разглагольствовать о пороках коммерции, если будешь делать это в тюремной камере. Ты бы предпочел это?
Руки Робина сжались в кулаки. «Назовите ее имя».
Бровь профессора Лавелла дернулась. Он снова жестом указал на дверь. «Это все.»
«Скажи ее имя, ты трус.»
Робин.
Это было предупреждение. Именно здесь его отец провел черту. Все, что Робин сделал до сих пор, могло быть прощено, если бы он только отступил; если бы он только принес свои извинения, склонился перед авторитетом и вернулся к наивной, невежественной роскоши.
Но Робин так долго прогибался. И даже позолоченная клетка оставалась клеткой.
Он шагнул вперед. «Отец, назови ее имя».
Профессор Ловелл отодвинул свой стул и встал.
Происхождение слова «гнев» было тесно связано с физическими страданиями. Сначала гнев был «недугом», как означало древнеисландское angr, а затем «болезненным, жестоким, суровым» состоянием, как означало древнеанглийское enge, которое, в свою очередь, произошло от латинского angor, что означало «удушение, страдание, бедствие». Гнев был удушением. Гнев не давал тебе сил. Он сидел у тебя на груди; он сдавливал твои ребра, пока ты не чувствовал себя зажатым, задушенным, без вариантов. Гнев кипел, а затем взрывался. Гнев был сдавливанием, а последующая ярость — отчаянной попыткой дышать.
