Ольга Макарова - Ii. Камень второй. Горящий обсидиан
Обычно один маг способен контролировать одно неживое создание, которое называют по-разному: ходок, пемер, урв или хидж — от названия того самого спрута. Но встречаются мастера, способные управляться с двумя и даже тремя созданиями одновременно.
Однако есть еще одно суровое ограничение, диктуемое правилами магии смерти. Так называемый ЭПД — эффект последнего действия. Последнего — значит, выполненного непосредственно перед смертью. Сколь древние кости живого существа ни поднимал бы маг, образовавшийся хидж будет следовать ЭПД. Бывший воин-рукопашник будет биться — и беда магу, который не успеет перенаправить его агрессию или расторгнуть чары вскоре после того, как падет последний противник… Бывший самоубийца будет пытаться вновь и вновь уничтожить себя самого… Бывший старик, скончавшийся от болезни, будет пассивен и тяжел в управлении.
…Гердон Лориан и вправду был гением. Он не стал ни наращивать мощь волевого воздействия, ни пытаться обойти ЭПД, а как полагается гению, подошел к проблеме совершенно с другой стороны: сделал кости из глины и, применив ту же самую энергомагическую схему, с некоторыми изменениями, поднял абсолютно послушного хиджа.
У него было много времени, чтобы совершенствоваться в своем мастерстве. И довести количество подвластных ему хиджей до трех… тех самых, что стояли теперь между ним и юным, но очень опасным миродержцем…
— Познакомься с моими големами, Максимилиан, — без единого намека на злобу, но с долей гордости Гердон представил свои творения. — Кажется, так их назвали бы в твоем родном мире…
Макс поудобнее перехватил посох: хиджи-големы бросились в атаку. Они были чудовищно быстры; мальчишка, ослабший после болезни, на негнущихся ногах с трудом держал оборону. Он выложился полностью, заставив закостеневшее тело достойно сражаться, но вот победить…
Донгоровый посох щепился, ударяясь о тяжелую болотную глину големов. И те, даже будучи повреждены, каждый раз восстанавливались заново, перераспределяя раздробленные черепки, и ни разу не оставляли проход к Гердону открытым.
А тот стоял, скрестив на груди изуродованные руки и задумчиво смотрел на отчаянно сражающегося мальчишку-миродержца. В душу мага невольно закралось уважение, восхищение даже; ибо кто, как не Палюс-Гердон знает, каково это — едва оправившись от ран, бороться за свою жизнь.
…Мощный удар перебил посох Макса надвое; левая рука, принявшая на себя почти всю его силу, повисла плетью… и Макс понял, что проиграл. С минуту его просто били; сопротивляться он уже не мог. А потом оставили лежать на земле… отступили на шаг — и рассыпались множеством бестолковых глиняных обломков.
Туман растаял давно, еще в середине битвы. Потому Максимилиан прочувствовал все, что чувствует побежденный. Гердон добился своего: растоптал врага морально: он, ущербный во всех отношениях миродержец, никогда не сравняется с Владиславой и Серегом… никогда…
Макс зажмурился и, сжав зубы, усилием воли придавил горькое чувство в своей душе, не дав ему разрастись и завладеть им снова. Когда он открыл глаза, то увидел стоящего над ним Гердона Лориана. Над головой отшельника сквозь широкую прореху в переплетении ветвей сияло ослепительно яркое солнце…
…Отшельник протягивал ему руку. Правую, ту, что лучше слушалась.
— Больше не дури, Максимилиан, — примирительно произнес Гердон, с поразительной легкостью рывком поднимая мальчишку с земли. — И не перебивай, когда я рассказываю. Я только что хотел сказать, что знаю, как тебе добыть свое бессмертие…
Глава двадцатая. Puer unoculus[5]
Корневища горькие аира.
Дождевая пресная вода.
Если б я хотел сбежать от мира,
То пришел бы, раненый, сюда.
Здесь растут диковинные травы,
Кровожадны и страшны на вид.
И из них варил бы я отраву,
А быть может, зелья для любви.
Здесь живут диковинные звери,
Здесь опасно и при свете дня.
Только отчего-то я не верю,
Что они убили бы меня.
Уж скорее я бы стал им страшен,
Одичавший и суровый маг.
Рисовал бы я вершины башен
И сходил бы иногда с ума.
Я б еще хромал, держась за посох,
Свыкшись с неизбежной хромотой.
И ответы на свои вопросы
Я писал бы левою рукой.
— …я не хотел бить тебя сильно, — заметил Гердон, переступив порог дома.
С этим, пожалуй, можно было согласиться, если сопоставить удар, разнесший в щепки донгоровый посох, с ударами, пришедшимися по самому Максу.
— Мне хватило, — невесело отозвался тот.
— Рука уже отошла? — в голосе Гердона звучало теперь искреннее участие.
— Нет…
Левая рука, принявшая страшный удар вместе с посохом, горела огнем; запястье распухло и выглядело устрашающе. Но перелома, судя по всему, не было.
— Две капли моего анока меллеоса — и ты будешь в порядке, — осмотрев руку, сказал отшельник.
— Это… та штука? — Макс невольно вздрогнул. — Та штука, которую ты лил мне на раны?
— Она самая, — лучезарно улыбнулся Гердон. Когда-то, видимо, у него была замечательная улыбка; даже сейчас она производит сияющее впечатление. — Не бойся, сейчас так больно уже не будет: открытых ран у тебя нет.
— …Я никогда не слышал о таком зелье… — морщась от жжения, когда капли меллеоса касались кожи, говорил Макс. — Чтобы даже переломы срастались за одну ночь…
— Не за одну ночь, — поправил Гердон. — Почти мгновенно они срастались…
Я изобрел анок меллеос потому, что очень хотел жить. Так хотел, что поднял со дна памяти все свои детские знания о травах и ядах: мать у меня была талантливая знахарка, могла взять незнакомое растение и определить, на что оно годится. То же самое пришлось сделать и мне. Только при этом я истекал кровью, а потом начали гнить раны: видишь, пальцев успел спасти только пять.
— Тебя пытали? — спросил Макс прямо.
— Пытали, Максимилиан… — грустно усмехнулся Гердон. — Сайнар твой настолько добр, что не стал пытать меня сам, а поручил это дело знающим людям.
— Сайнар?! — честно говоря, Максу сложно было в это поверить. — Но зачем?!
— Затем, что хотел узнать у меня то, чего я не собирался ему говорить, — уклончиво ответил отшельник. — Сейчас я тебе расскажу, и ты поймешь, что причины для беспокойства у моего братца были серьезные. И вполне достаточные для того, чтобы сделать меня героем, погибшим за Орден…
