Ярослав Хабаров - Серебряный доспех
– Нападение будет внезапным.
– Как я слышал, карикус избирается советом жрецов.
– Жрецы вот уже пятнадцать лет не могут прийти к определенному соглашению. Престол карикуса успел остыть и покрыться коркой льда.
– И ты намерен растопить этот лед своей задницей?
– Что-то вроде того, - скромно признался Хазред. - Я пришел к выводу, что жрецов следует немного подтолкнуть в определенном направлении. Чтобы они приняли наконец правильное решение. Думаю, что с армией умертвий за спиной я добьюсь избрания.
– Почти не сомневаюсь в этом, но… Как ты намерен заплатить мне?
– Я уже сказал: я отдам тебе лучницу.
– Ты забываешь о главном условии - о добровольности.
– Я отдам ее тебе так, что она испытает самую добровольную добровольность на свете. Пора раскрывать объятия, Тзаттог, потому что она уже здесь. - Хазред повысил голос: - Пенна! Иди сюда! Я ведь знаю, что ты подслушиваешь!
Девушка выступила вперед, держа лук наготове. Она хмуро переводила взгляд с одного собеседника на другого.
– Я не вещь, Хазред, чтобы ты мог распоряжаться мною.
Серебряный доспех переливался, как перламутр, в мягком свете звезд.
Хазред широко улыбнулся:
– Разумеется, ты не вещь. Ты женщина, Пенна. Прекрасная молодая женщина, невзирая на твои неестественно длинные пальцы и прочие магические искажения. А теперь, умоляю, оторви от меня свои взоры и обрати их на того, кто сгорает от любви к тебе.
Пенна молча пожирала глазами Хазреда. Тот, ничуть не смущаясь, продолжил:
– О да, дорогая, я знаю, что неотразим и все такое и что отвести от меня взгляд бывает непросто. Как женщины, так и мужчины умирают от любви ко мне. Но ты не из их числа. Ты свободна и самостоятельна, поэтому… Поэтому ты достойна истинной любви.
– Архааль, помоги мне! - вскричала Пенна. - По-твоему, я должна броситься на грудь этому живому мертвецу?
– Архааль не слышит тебя, - сурово бросил Хазред. Он перестал улыбаться, и его лицо сделалось жестким. - Он не может услышать тебя. Ты - урод, принявший облик молодой женщины, я знаю о тебе все. Только одно существо в состоянии полюбить тебя, и это существо - здесь, полное нежности и желания принять тебя в свои объятия. Не понимаю, почему ты до сих пор стоишь перед нами, точно дубина, и грозишь нам своим луком.
– Тзаттог хочет убить меня, - пробормотала Пенна.
– Любая любовь есть убийство, - пожал плечами Хазред. - Я познал любовь и сразу же после этого познал смерть. Я знаю, о чем говорю. Полюбив, ты умираешь в возлюбленном и, в свою очередь, убиваешь его.
– Очень красиво! - хмыкнула Пенна. - Почему же я не верю тебе?
– Потому что ты испытываешь страх. Это естественно, - объяснил Хазред.
Пенна молчала. Молчал и Тзаттог. Он просто любовался девушкой и покусывал губы, мечтая о мгновении, когда познает эту нежную плоть и сольется с нею воедино. Им предстоит любовное соитие, которому не будет конца. На мгновение Пенна встретилась с ним взглядом и поразилась нежной печали, которая наполняла глаза принца-упыря. Одними губами он произнес: «Королева».
И в тот же миг Пенна поняла: у нее больше не осталось сил сопротивляться. То, о чем грезит Тзаттог, непременно сбудется, хочет того Пенна пли нет. От воли девушки больше почти ничего уже не зависело. Куда бы она ни бежала от своей судьбы, судьба неизбежно будет наступать ей на пятки. И когда бы она ни обернулась, судьба окажется у нее за спиной и встретит взгляд Пенны прямым, открытым взглядом. Так осужденного на смерть берут за плечо с коротким «пора» и ведут на плаху.
Пенна открыла рот, чтобы в последний раз возразить принцу-упырю… и в этот самый миг раздались громкие, отчаянные вопли.
Ужас Исхара пришел.
***
Хедд по прозвищу Шрам храпел, привалившись к стенке и нимало не заботясь о том, что десять пар глаз с ненавистью смотрели на его изуродованную физиономию. Никто из узников не поднимет руки на Шрама - это бесполезно. Убийство соглядатая никому не принесет свободы, а вот заточение после этого станет поистине мучительным: ведь стражники-хедды, совершенно очевидно, не озаботятся убрать труп.
Гирсу сидел на земле, подтянув колени к подбородку. Он был рад тому, что Пенне удалось избежать тюрьмы. Троллок не мог, конечно, в точности знать, какова участь женщин, попавших в эту яму, но не без оснований подозревал, что ни одна из узниц не избежала насилия. Ужас Исхара не слишком разборчив. Что бы там ни говорили впечатлительные эльфы о «жертвоприношениях девственниц», которые якобы практикуют троллоки, - все это сентиментальная чушь. Ужасу Исхара абсолютно безразлично, кого пожирать.
Гирсу ощущал странное беспокойство, которое мешало ему заснуть. Неоформленные мысли щекотали его сознание. Он как будто что-то знал, но потом забыл и теперь лихорадочно пытался сообразить, что такое это было… Иногда вдруг вспыхивали догадки. У него вроде бы был друг, который погиб… Но если этот друг был по-настоящему близким и действительно погиб, то почему же Гирсу никак не может вспомнить его имя? И не только имени - он и лица своего друга уже не помнил. Или же Гирсу только кажется, будто когда-то рядом с ним находилось близкое существо? Может быть, воображение разыгралось? Но, насколько знал Гирсу, с воображением у него обстояло не слишком хорошо. Как всякий воин, он не позволял себе мечтать и видеть призраков. Вот еще! Он обязан иметь ясный взгляд на вещи. А если у воина во время сражения все двоится перед глазами, да еще какая-нибудь полуоформленная греза над головой кружит - битву сразу можно считать проигранной. Точка.
Так был у Гирсу друг детства или такового вовсе не имелось?
Гирсу не знал ответа. Он поражался собственному безразличию к своей судьбе. Он закончит свои дни в сырой яме, в обществе худших представителей болотных племен. Да и сам он ничем от них не отличается - убийца, бродяга, нарушитель всех возможных законов.
Уныние овладевало троллоком, гнуло его к земле. Хотелось закопаться как можно глубже в мягкую болотную почву и исчезнуть. Перестать думать, чувствовать. Превратиться в растение - без мыслей, без забот. Как это было бы хорошо!
Растение не ведает страха смерти. Растение вообще не ведает страха…
Страх. Он выползал из всех щелей, он таился в ночной тьме, он был повсюду, и от него не существовало укрытия. Гирсу в панике огляделся по сторонам. Как будто ничего не изменилось: все та же яма, все те же блестящие в темноте глаза. И каждый готов вцепиться в глотку каждому… Тяжелое дыхание узников было единственным звуком, нарушавшим тишину.
Потом до слуха Гирсу донесся новый звук. То было еле слышное чмоканье. Внутри Гирсу все сжалось от ужаса. Чмоканье повторилось. Гирсу ни мгновения не сомневался в том, что звук ему не почудился. Нечто приближалось к решетке, закрывающей яму.
