Айя Субботина - Время зимы
И выпад! Снизу вверх, целя в место под челюстью, там, где между лучевидной костью остается просвет. Мягкая точка, как раз для тонкого змеистого лезвия. Волны разорвут кожу, как пила покромсают гортань.
Стихло. Раш балансировал на полусогнутых ногах, собираясь натянутой тетивой. Боль в распоротой щеке пульсировала с каждым вздохом, будто набиралась силы. Сквозь розовое марево в глазах, растекался яркий свет Северной ярости, который будто бы нарочно заглядывал в темный переулок.
Мальчишка стоял в стороне: его губы нервно дрожали, щеки, густо покрытые серыми веснушками, будто до сих пор не знали щетины. Бесцветные глаза смотрели с вызовом. А на подбородке распустился кровавый лепесток.
Как же так, озадачился Раш, стараясь не упускать из виду ни одного движения коротышки.
— Я знал, что рано или поздно меня выследят, — прошипел мальчишка.
— Старые счеты, а? — Ответил Раш, даже не пытаясь понять, о чем говорит конопатый. Главное сейчас — не дать себя достать. Парень оказался ловок, как водомерка на воде, и карманнику не нравилось, что в простой потасовке он уже заработал несколько ударов, которые даже не смог предугадать. А если бы и смог, остановил бы?
— Если уйдешь с дороги, я пощажу тебя, — предупредил коротышка.
— Отдай жреца и проваливай на все четыре стороны.
Толстяк, о котором Раш почти позабыл, жалобно заскулил, оборачивая накидкой руку. Ткань стремительно пропитывалась кровью. Жрец лежал неподвижно у стены, будто куча тряпья и карманник не знал, жив ли он. Могло случиться, что в безумной пляске с мальчишкой, служитель Эрбата стал случайной жертвой.
— Зачем он тебе? — в голосе мальчишки сквозило недоверие.
— Молюсь Эрбату о милости, — ухмыльнулся Раш и щека тут же отозвалась болью, так, что зубы свело до скрежета.
— Иди поищи милости в другом месте, — огрызнулся конопатый. — И скажи, что я больше не подаю. Пусть пришлют кого порасторопнее, а то начну думать, что у братьев перевелись коты, остались только беззубые котята.
Раша так и подмывало спросить, кто такие братья, но парень смолчал. Что-то подсказывало — пока мальчишка принимает его за другого, он в относительной безопасности. Ехидный голос внутри подтрунивал: «Может теперь научишься ни во что не влезать?»
Жрец зашевелился, хрипло попросил помощи. Мальчишка ткнул его ногою в бок и несчастный снова затих.
— Сейчас мы уйдем, — почему-то шепотом заговорил коротышка, — а ты не станешь нас преследовать. Потому что, клянусь, не спасет тебя и благословение Картоса.
Раш, который и так не собирался следовать за строптивой жертвой, опять сплюнул.
Они ушли. Пацан прикрикнул на толстяка, тот, продолжая скулить и кряхтеть, взвалил на себя жреца.
— Это чтоб ты не передумал, — выкрикнул мальчишка, когда они отошли на приличное расстояние.
Раш услышал свист, голубую искру, что стремилась к нему через всю улицу, как преданный пес. Карманник шарахнулся в сторону, оступился на бугре и грохнулся на спину, припечатав затылком брусчатку.
Когда раздался грохот, Раш успел зажмуриться и свернуться, прикрывая голову руками. Высокое зарево, яркое, как будто сама Северная ярость свалилась в переулок, обдало светом и серной вонью. Следом пришла боль, а за нею — ливень тысячи осколков лопнувших окон. Карманник чувствовал себя так, словно лежал на дне самого глубокого колодца. Издалека доносился вязкий шум голосов, крики женщин, детский плачь. И зловонный запах серы, едкое облако сизого дыма, от которого не продохнуть. Громельный камень, только от него бывает столько грохота и смрада. Раш думал, что громели слишком дороги, чтоб каждый оборванец носил при себе такой. Но так ли уж мальчишка походил на оборванца?
Раш кое-как поднялся: осколки звенящей капелью посыпались на землю, хрустнули под подошвами, противно, до ломоты в зубах. Надо же, размышлял карманник, рассеянно вытирая кинжалы о рукав, споткнулся чуть не на ровном месте, как зеленый мальчишка, а если бы не упал, одним богам ведомо, что сталось бы. Хотя, когда зрение вернулось и Раш увидел клин стекла, странным образом пережившего удар о камни, по спине карманника побежал холодок. Не свались он, осколок бы раскроил его от уха и до зада.
Когда в переулке замельтешили факелы и длинные тени горожан, Раш поторопился улизнуть. Ноги крутило, будто у столетнего деда, но карманник нашел убежище в тенях. Он слился со стеной, скользнул к выходу, где скрылась троица, и дальше, налево, на квадратную площадь с красавицей-сосной. Раш осмотрелся: дорога убегала на все четыре стороны света и угадать, на какую из улиц свернул мальчишка и его прихвостень, помогло бы только чудо. Но Раш не стремился их догонять, напротив — раненый, утыканный мелким осколками, все еще не крепко стоящий на ногах, он предпочел бы больше не сталкиваться с коротышкой. На пути ему встретилась толпа пьяных северян: здоровяки так набрались, что не заметили бы и кого-то менее шустрого, чем Раш. Воспользовавшись этим, парень замер в тени разлапистого дерева, дождался, пока шумная ватага освободит путь, и свернул налево.
Когда ноги вынесли Раша к «Двум осетрам», вся левая часть лица его онемела. Он ввалился в дверь, продираясь сквозь густую завесу винного духа. Как добрался до комнаты, Раш помнил смутно. Потом прибежала девчонка, та самая, с которой он развлекся днем. Она что-то невнятно бормотала, вытирала кровь с его лица, а потом приложила к ране припарку с запахом прелой травы и обмотала поверх нее широкий лентой овчины. К тому времени, как северянка закончила, карманник уже спал одним глазом. Раш всучил ей лорн, поблагодарил за заботы и попросил убраться. Не слишком вежливо, но девчонка, заполучив монету, и так не задерживалась.
Последнее, о чем подумал Раш, был мальчишка. Вернее, его лицо, которое осталось в памяти карманника лишь серым безликим пятном.
***
Когда Хани очнулась, она лежала на постели, укрытая тяжелым покрывалом, скроенным из кусков шкур. Под мягким мехом было тепло и уютно, совсем как дома, в те редкие дни, когда в домике охотника не жалели для очага ни дров, ни угля. Большую часть времени припасы хранили до самых суровых морозов.
Хани приподнялась на локтях и осмотрелась. В комнате сгустился сумрак, и глаза северянки вылавливали лишь неясные контуры. Что ж, похоже, ей отвели ту самую комнату, в которой она гостила в свой первый приезд в Белый шпиль. Пара деревянных стропил и перекрещенные под потолком балки, на которых висели веники из еловых и сосновых веток. Запах хвои хоть как-то забивал запах сырости, которым пропиталась башня — за все время, что Хани пробыла в Белом шпиле, они ни разу не видела, чтоб фергайры разводили настоящий огонь. Разве что в той жаровне, вчера, но девушка сомневалась, был ли тот огонь рожденным от кремня и дров.
