Екатерина Казакова - Пленники Раздора
— Лучше пот на морде, чем иней на… — он запнулся и закончил, по всей видимости, совсем не так, как собирался: — на хвосте.
Щёр басисто расхохотался, поняв то, что не было сказано, и бросил ковш обратно в ведро.
— Вот и езжайте, — бодро заключил он. — Тамир, а тебя Неждан просил наузов наплести впрок, у него уже рук не хватает, сам не знает, за что хвататься.
Колдун кивнул.
Лесана ушла за занавеску переодеваться. Лют, наконец‑то, покинул тёплую печь. Настроение у него заметно улучшилось.
— Коза… коза… — бормотал оборотень. — Всё лучше, чем без дела сидеть.
Когда девушка в черной одёже ратоборца появилась из избы, волколак уже изнывал на крыльце.
День выдался погожий и тёплый, с лёгким, щекочущим ветерком.
Скрипнули ворота, на двор зашёл сухонький мужичок в сермяге, домотканых штанах и стоптанных сапогах. На верёвке он тянул упирающуюся серо — белую козу.
— Да иди ж! — сердился хозяин, дергая животину. — Всю душу вымотала. Есть же скотина упрямая.
Лесана улыбнулась.
Телегу уже запрягли. Лют наощупь спустился вниз и забрался в повозку, где устроился, развалившись на соломе. Обережница кинула служке, чтобы тот помог поднять в возок упирающуюся козу.
Однако рогатая чуяла запах зверя, идущий от человека, и жалобно блажила. Лют забавлялся. Мужик взопрел, служка суетился. Одним словом, та ещё потеха. Девушке было и смешно, и досадно. Поэтому она подошла к блеющей скотине, положила ладонь между широких изогнутых рогов и погладила.
Бледные — бледные искорки Дара мелькнули и погасли. Коза успокоилась, позволила поднять себя в телегу, где улеглась, поджав ноги.
— Уф, — выдохнул хозяин с облегчением. — Ну, поехали?
Обережница кивнула и тронула поводья. Телега медленно покатилась вперёд. Всю дорогу мужик, назвавшийся Кривцом, с недоумением косился то на козу, то на беспечно дрыхнущего Люта.
— А этот чего с нами едет? — осторожно спросил Кривец, кивая на оборотня.
Лесана отмахнулась:
— Это брат мой. Домой везу из Цитадели. Глаза ему там лекари правили. От скуки извелся, потому и взяла с собой.
Лют тем временем сел и поинтересовался у сопутчика:
— Ты расскажи лучше, на кой ляд с козой попёрся за тридевять земель?
Мужик горестно вздохнул:
— Сношенька у меня… — он вытер повлажневшие глаза. — Хворает. Вот сын‑то и отрядил в город — козу купить.
Лесана едва не всем нутром почуяла, что скажет на это Лют. И даже повернулась пресечь, ибо знала его поганый язык.
Но оборотень сдержался, удивился только:
— Коза‑то ему зачем?
— Дык, не ему, — ответил мужчина. — Дитю. В конце голодника родила. Раньше сроку. Сама измучалась, чуть не померла. А дитё вовсе синюшное. Ну и молока у ней нет. Вот и везу…
Он уныло кивнул на подремывающую козу:
— Козьим молоком‑то и не таких выхаживали… Но какая ж скотина досталась упрямая!
Девушка удивилась тому, каким застывшим сделалось вдруг лицо Люта.
Оборотень сидел, глядя куда‑то в пустоту, и молчал весь остаток пути. К Шумере подъехали уже в сумерках.
Мужик чин по чину зазывал переночевать, но Лесана отнекалась. Не хотелось оставаться в веси. А почему, сама себе объяснить не могла. Точнее могла — сейчас пойдут встречать, поклоны бить, спрашивать, разговоры разговаривать. Тьфу. В лесу хоть тихо и не донимает никто.
Кривец ушел, таща за рога упирающуюся козу. Девушка же повернула обратно и всего в полуверсте от деревни остановилась на ночлег. Обнесла телегу с лошадью обережной чертой. Сделала надежно. Дара не пожалела. Так оно спокойнее.
— Костер не буду разводить, — сказала спутница оборотню. — Давай повязку‑то сниму.
Волколак повернулся.
— Лесана, он правду сказал? — негромко спросил Лют.
— О чём? — не поняла она.
— Вы выхаживаете детей козьим молоком?
Обережница кивнула:
— Мама, когда Русая родила, намаялась без молока. Так и пришлось просить у соседей козу. Несколько седмиц перебивались, а там уж отец с ярмарки привез нам Нарядку. Тоже бодливая и упрямая попалась… Но молоко хорошее давала — жирное и много. Считай, Руська только этому молоку благодаря и выжил.
— Вон оно что… — ей показалось, будто в голосе собеседника мешались разом и горечь, и тоска. — Хорошо, когда так.
Лесана посмотрела на него озадаченно:
— А ты не знал?
Оборотень усмехнулся:
— У нас нет коз.
Девушка по — прежнему не понимала:
— Как же вы выхаживаете детей, если мать умерла или не может кормить?
Лют посмотрел ей в глаза и ответил:
— Никак. Таких детей убивают.
— Кто? — вопрос вырвался сам собою, а вовсе не потому, что Лесану и впрямь интересовал способ умерщвления несчастных младенцев. Скорее, обережница просто не смогла безмолвно вынести потрясение, которое произвели на неё слова собеседника.
— Отец, — жёстко ответил Лют. — Кто же ещё?
От этой злой прямоты Лесану продрал мороз. И зачем она только стала расспрашивать? Правда ведь, откуда у них взяться козам? А ежели и возьмутся, то от страха околеют. Да и как кочевать стае с козой?
Внезапно девушке стало жаль своего спутника. Так жаль, что сердце в груди защемило. В страшном раздоре живут и люди, и Ходящие. И всем от этого раздора одинаково плохо. И, ежели присмотреться, увидишь — горькая доля выпала каждому. И у каждого своя боль.
Боль!
Лесана подпрыгнула, потому что оборотень, которому не понравилась её унылая задумчивость, больно ущипнул спутницу за плечо.
— Жалеешь? — усмехнулся он. — Это зря. Жалость — право сильных. А ты не сильнее меня.
Обережница внимательно посмотрела на волколака. Тёмные силы и тёмная правда жили в душе у Люта. И если даже казался он иной раз человеком, то потом дорого приходилось платить за самообман.
— Нужен ты мне, — огрызнулась девушка, которой, несмотря на обидный щипок, всё равно было его жаль.
Никогда прежде она не видела у обыкновенно беспечного оборотня такого мёртвого лица, как нынче.
— Лучше вот что скажи, — вытянулся на соломе её собеседник, впадая в привычную беззаботность. — Кто тебя испортил?
— Что? — Лесане показалось, будто сердце у неё застыло, а потом обвалилось, словно в пропасть рухнуло.
Лют ухмыльнулся:
— Ты вкусно пахнешь, я же говорил. Но невинные девушки… у них другой запах. Вот я и спрашиваю, кто тебя испортил?
От унижения и обиды у Лесаны заложило уши, кровь прихлынула к лицу, а ладони, наоборот, стали ледяными. И только в груди билось тяжко, надрывно: бум — бум — бум! Весенняя ночь понеслась хороводом вокруг телеги, мир зашатался. Язык словно прилип к небу. В висках грохотало, грохотало, грохотало…
