Эдуард Веркин - Кошки ходят поперек
– Красиво? – спросила Лара.
– Да.
– Это не случайно.
– Что не случайно?
– Ты же чувствуешь. Чувствуешь ведь?
– Что чувствую?
– Ладно... Как Егор?
– Я же говорил, больше не смеется. Все хорошо с Егором. Память даже возвращается. Я думаю, что желание проникать в Страну Мечты у него поубавилось. Так что поход удался. Можно сказать, удался...
– Удался.
Я не знал, что еще сказать. Как-то все не так пошло, я хотел этой козявке сказать, а ничего не сказал. Cо злобы я пнул скамейку. К звукам со стороны поля прибавился двигатель. Ровное бормотание турбодизеля, я резко повернулся.
Это был старый. Опять вычислил, хорек облезлый, всегда меня находит, всегда. Позор.
– Кажется, за тобой, – подмигнула мне Лара.
– Этот. – Я поморщился. – Приперся... Слушай, я спрячусь быстренько куда-нибудь в диван, а?
– Брось, он же тебя уже видел.
– А плевать. Я через двор убегу, там вроде бы забор невысокий. Я спрячусь, а как он придет, ты скажешь ему, что меня нет. Скажешь, что я убежал...
– Да брось ты. – Лара помотала головой. – Глупо прятаться от собственных родителей... Глупо.
– Он урод, – громко прошептал я. – Ты только посмотри на него!
Старый вывалился из машины и подошел к невысокому палисаду. Стоял, ломал сигареты, пялился. Наверное, снова с Турцией связывался, наверное, мать велела за мной приглядывать цепким глазом.
– Ты погляди только на него! – Я разломал яблоко. – Торчит у забора! Скотина!
– Иди, наверное, – сказала Лара.
– Да не пойду я никуда! – злился я. – А если сюда полезет – убегу! Пошел он...
– Женя, – тихо сказала Лара, – ты иди, пожалуйста...
– Он достал меня, – сказал я, – не пойду. Я чего вообще, я тебе еще хотел рассказать.
– Он ждет.
– Подождет. – Я отвернулся.
– Женя!
– Не хочу.
– Будет хуже только, поверь...
Я подумал, потом согласился:
– Ну да, ты права, нечего его пока беспокоить, а то еще запрет. Пусть. Позвони Гобзикову, скажи ему что-нибудь, он, наверное, нервничает.
Лара кивнула.
– Иду, ладно. До свиданья, Лара.
– Угу. – Лара принялась сворачивать карту в трубочку. – До свиданья. Метеориты для Маргариты...
– Люблю музыку, – сказал я и включил магнитолу.
Оттуда снова вырвались «Анаболики», эти гады были везде, композиция «Современные США», видимо, сегодня был их бенефис. Или просто день выдался неудачным. Чертов неудачный день, надо быть до вечера осторожнее.
Уходить я стал, так и уходил. С грустью в сердце и так и не сдохшим панком в ушах.
И с несдохшим панком в душах.
Старый смотрел на меня, не мигал, как Светофор Иванович. От него пахло сигаретами. И планетарной злобой тоже. Я прошел мимо, ни слова ему не сказал, забрался сразу в машину. Грачи кружились над полем настойчивее грифов, а может, это и были грифы, может, там в поле сдох кто-то.
Я пристегнулся. Старый прикатил мопед. Надо было забросить его в кузов. Но я не стал ему помогать. Старый напрягся и забросил сам. После чего мы поехали домой в молчании. И приехали в молчании. Он немного погремел посудой, потом отправился на работу работать и обеспечивать мое будущее. А я забрался в трубу. Заклапанил уши берушами. Лег спать и поспал на удивление хорошо.
А ночью проснулся и снова зачем-то поехал на улицу Дачную. Тупо бродил по этой улице туда-сюда, туда-сюда, потом пошел тупой дождь.
Глава 23 Границы терпения
Что может стерпеть человек?
Многое.
Я не говорю про боль, боль ерунда. Однажды на спор я засунул под мизинец иголку, это было больно, но не так больно, как пишут в книжках или показывают в кино. Человек может стерпеть многое – иногда мне кажется, что он для этого и предназначен.
Я знал одну девочку, девочка ненавидела жареный лук. А однажды в садике в тарелке ей попались целых три горелых луковички. Девочка очень боялась воспитательницу, воспитательница была последовательным сторонником правила «посуда любит чистоту», да...
Продолжение этой истории не очень веселое. Девочку стошнило в тарелку.
Но посуда любит чистоту.
Это терпение, как это можно еще назвать?
Человек может стерпеть многое.
Человек может стерпеть Чепряткова, а это что-то да значит. Я знал одного мальчика, у него отец был неформалом. Примерно раз в месяц отец выходил на улицу в голом виде и пробегал по улице до киоска союзпечати. Иметь такого отца – это терпение. Посуда любит чистоту – это терпение. Учитель – пример терпения. Учитель терпит и терпит, это его работа – терпеть. Когда ему плюют в рожу, он терпит. Благородная профессия.
Физик сунул под лазер белый кристалл, пучок разложился на множество мелких лучиков.
– Как вы видите, с лучом происходит... – начал было физик.
Но тут зазвенел звонок, и, что происходит с лучом, мы так и не узнали. Дверь отворилась, и в класс с привычно строгим лицом вошла Зучиха. Проследовала к доске, оттеснила физика крепким корпусом. Привычно достала из кармана почерневшего уже вполовину мамонта.
– Минуточку внимания! – Зучиха постучала мамонтом по кафедре.
Класс издал нетерпеливый звук – перемена ждала, сердце прыгало в горле.
– У меня к вам прекрасная новость, – сообщила Зучиха.
Класс насторожился. Прекрасные новости всегда оборачивались нехилыми затратами. Либо денежными, либо временными.
– В наш город все-таки приехала передвижная выставка из коллекции Кунсткамеры.
Класс застонал.
– Билеты стоят пятьдесят рублей...
– У меня сроду не было таких денег! – объявил Чепрятков.
– А у кого сроду не было таких денег, тот в воскресенье будет утаптывать стадион. Зайончковская, подашь мне завтра список отличившихся. Автобус ждет вас у выхода.
Зучиха снова треснула мамонтом, затем спрятала его в карман, затем удалилась. Физик секунду постоял и тоже выбежал.
– Я в Кунсткамере два раза уже была, – уныло сообщила Мамайкина. – Когда в Питер ездим, мы всегда в Кунсткамеру ходим...
– Я тоже был, – сказал Чепрятков. – В шоу «Уроды тысячелетия». Многих из вас там видел. А вообще, если кто на последние места усядется, того в люк выкину. Все слышали, черви?
Чепрятков забрался на стол и нагло направился к выходу из класса. Прямо по партам. Наступил при этом на учебник Лазеровой и на руку рестораторского сына, оказавшегося на редкость нечувствительным к боли. Хорошо, что вторую руку не подставил.
Иногда мне хотелось Чепряткова просто убить. Вернее, мне всегда хотелось убить его, но в некоторые мгновения это чувство было острее.
