Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)
Его острое лицо озарилось нежной, почти отеческой улыбкой.
— Не застань мы ее врасплох — всех бы оттуда положила. Пыльным в него ходу нет.
И без всякой ласки в голосе скомандовал:
— Белобрысого ранить! Ее брать немедля!
Сотника обдало холодом. Губы едва поворачивались, когда он повторял команду. Смутно забрезжило, но так и не пробилось наружу воспоминание. Он соскочил со своего насеста, вместе с воинами выскочил из амбара. Наверху трепыхалась красная тряпка, полетели над головой стрелы. Взвыла толпа. Прямо перед сотником рухнул плечистый мастеровой, заскреб руками землю, еще не понимая, что умер. Красное платье ведьмы мелькало среди толпы. От нее шарахались, кто-то еще упал, а белобрысый двигался следом, как заговоренный. Конные стражи отдавливали толпу от болота. Но, похоже, там начало происходить что-то, невидное сотнику за спинами. Оттуда раздались лязг, крики и ржание, и часть полусотни без приказа повернула назад.
— Верни!! — визжал в спину отец-дознаватель. — Верни! Плевать на девок!
В глубине души сотник сопротивлялся: он не мог понять, как можно подставлять на убой своих, а потому промедлил. Воздух разрезали волчий вой и пронзительный птичий крик. Толпа заворочалась и взревела в ответ. Невидные почти никому сплетенные из пыли сети подались, словно рвал их изнутри запутавшийся в паутине шмель. А сверху оскалилось узкими молниями лиловое от туч клубящееся небо. Тень упала на сотника. И через неполные пять минут упал град.
Здоровые градины молотили по пероподобной броне, по шлему, от них гудело в голове. Захотелось укрыться, свернуться в клубок, исчезнуть со скользкого растоптанного пустыря, пахнущего грозой и раздавленной полынью. Красное платье впереди, напитавшись дождем, пригасло. Сотник рычал медведем, ломясь сквозь толпу, потеряв в толчее промокших воинов, каждый из которых был сейчас сам по себе и сам за себя. Даже его могучий рык не мог пробить окружающий грохот. Одно утешало: при вспышке молнии он видел, как задетый стрелой, упал белобрысый. А значит, ведьма тоже остановлена. Но из темноты выломился еще один, такой же тощий, только темный, кудрявые волосы залепляли ему лицо. Он склонился и взвалил упавшего на плечи.
— Стой!! — заорал сотник азартно, прыгая по кочкам с занесенным мечом. Дознаватель потерялся в дожде.
Толпа уже не валила скопом на болото — верно, там все так или иначе завершилось. Толпа разбегалась от оскальзывающихся в грязи, которой сделалась пустошь, хрипящих, встающих дыбом и машущих литыми подковами коней, от нацеленных протазанов. Толпа выдавливалась в улицы и переулки. Но дело было сделано: ведьма в красном и двое ее спутников вбежали в дом и прямо перед носом сотника хлопнули окованной медными полосами дверью.
Усач собирал свое подмоченное и побитое воинство, отдавал поспешные приказы, отослал снять с крыши и переместить к дому Луны на Ущербе лучников и принести таран. Прыгал под зонтиком около подклета, плевался ядом дознаватель. Было велено окружить дом и стрелять по окнам, был отдан и отменен приказ влезть внутрь с крыши (поди поелозь по скользкой черепице в грозу), не получилось войти через погреба. Таран принесли и, оскальзываясь на крутом пороге, стали с размаху садить им во входные двери. Но сотник заранее знал: зря. Двое (против двух десятков — вот она, выучка!) со спасенными девушками скачут где-то по Переемному полю, и в погоню за ними отрядить некого. Трое засели в доме, один из них ранен или убит — это против пятнадцати, убитых и покалеченных пограничниками, толпой, лошадьми и собственной нерасторопностью. Не говоря уж про мертвого магистрата — кто сядет на его место? Усы — гордость сотника — свисали нелепыми, полупрореженными сосульками. Но при этом, как ни странно, сгинула сосущая с самого рассвета непонятная тоска.
Двери (словно нарочно оставленные незапертыми!) хлопнули, отсекли крики преследователей и толпы, и заглушающий их грохот града и рычание грома; в щели ставен, закрывающих узкие окна, сверкали нестрашные теперь молнии, и тепло светилась посреди нижней залы резная прялка, жужжало, перематываясь впустую, веретено. Обломав ногти, заложила Сольвега засовы и сползла по косяку.
— Отойди, — посоветовал Андрей. Конечно, в двери толщины три пальца и оковка медная, но если начнут бить с близкого расстояния — острия повылезут.
Сольвега отползла на коленях. Сам же он снял с плеча обеспамятевшего Сашку, устраивая рядом с прялкой — где казалось безопаснее. Расстегнул ему рубаху на груди, прижался ухом, слушая сердце.
— Жив! У меня от града шишка на темени, — пожаловался он, подкладывая Сашке под голову свернутую куртку. Разрезал на нем рукав, примерился вырвать застрявшую возле локтя стрелу. — И плечо крутит.
— У меня тоже, — хрипло отозвалась Сольвега. — Это из-за обряда. Не трожь! Наконечник с колючками.
— Тогда вперед протолкну.
— Он в кости засел.
— Так сделай что-нибудь! Ты ж ведьма!
Сольвега хрипло рассмеялась, тылом ладони стерла кровь с прокушенной губы:
— Смеешься… в чужой вотчине — сплетения творить…
Андрей плеснул в ладонь воды из баклажки; буркнул, обмывая рану вокруг древка:
— А я думал… Ты ж мертвого поднять смогла…
— Мы в доме Старой Луны!
— То-то местечко знакомое.
Сольвега закусила колечко волос: точь-в-точь математичка, требующая теорему с оболтуса, пол суток проигравшего в футбол.
— Она не просто ведьма! Она ипостась Берегини!
— Все, понял. Колдовать в чужом доме неприлично, — остатки воды Андрей по капле влил Сашке в рот и отер испарину с его лица. Достав нож, приложил клинок плоской стороной ко лбу Сольвеги, туда, куда пришелся удар кошелька. Ведьма толкнула пограничника острым локтем. Отобрала нож. Наклонилась над Сашкой, обломала древко стрелы; прикусив губу, зажмурилась. Нацелила на рану острие ножа:
— Железо к железу…
Андрей сел, открыв рот, схватился за плечо, глядя, как черный разрыв на Сашкиной руке медленно вспухает, ходит краями, и в нем ворочается, будто червяк под пальцами рыбака, черное зубчатое жало, не желая выходить и не умея остаться. Выскакивает, наконец, прилипает к ножу — и со стуком падает.
Бросив нож, Сольвега заткнула подол за пояс с не пригодившимся мечом и стала рвать листву нижней юбки, помогая себе зубами: и лен, и нитки, ее скреплявшие, были прочными. Андрей, перехватив угол ткани, откромсал ножом. Сольвега благодарно кивнула:
— Перевяжи.
— А ты?
— А я за Сёрен. Если она здесь.
— А должна?
Сольвега бежала, как в страшном сне. За то время, что она не приходила, пространства дома как будто разрослись: переплетались, словно узловатые сучья, путались комнаты и коридоры, кладовые и погреба; змеясь, вырастали лестницы, возносились к небу потолки, и ведьма обречена была бежать в их гулкой пустоте до конца времен. Потом Сольвега подумала, что, возможно, сам дом не вырос, а просто внутри изменилось время, и потому оказывается длиннее путь от двери к двери, и реже вспыхивают молнии за высокими окнами. Впрочем, она видела в темноте.
