Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда
Ждать пришлось неделю, даже больше. Дни в пустом доме были похожи друг на друга. Одиночество и тишина, нарушаемая редким скрипом половиц и невнятными шорохами, создававшими иллюзию жизни. Дом то ли сочувствовал, то ли боялся…
Фома привык к этому одиночеству, он не делал попыток сбежать, выломать окно или выбраться через крышу, мысли появлялись, но… надоело бегать. И бросить дом, пока все не разрешиться, было бы неправильно. Правда, когда дверь открылась, и в пыльную не слишком чистую комнату вошел Лют, Фома удивился.
— Весело тут. Привет, — Лют огляделся. — Собирайся.
— А Хранитель где?
— Занят… — на лице да-ори появилось совершенно нехарактерное для него виновато-растерянное выражение. — Ты собирайся и пойдем, а то… меня тут не слишком знают, и до Саммуш-ун еще добраться надо. Вещей у тебя немного?
— Немного. — Фома не стал расспрашивать дальше, наверное, Рубеус все еще злиться и не хочет видеть неприятного гостя в своем доме, вот и отослал куда-то. — Лют, послушай, мне бы со старостой поговорить… пара слов всего.
— Говори, надеюсь, он в живых после разговора останется? А то у меня и без этих разборок проблем хватает.
Герр Тумме ждал во дворе, а вот Михеля не было. Жаль, Фоме хотелось бы попрощаться.
— По закону все, — староста глядел в землю. — А раз уж они так сами решили, значится, пусть и будет… мы ж не при чем. По закону…
— По закону, — согласился Фома. — А где Ярви?
— Ну так… матушка с собой взяла, сказала, учить будет. Так и хорошо, при деле девка, матушку уважают, значится, никто тронуть не посмеет ни словом, ни делом. И вообще молодая еще, глядишь, и замуж выйти получится. — Герр Тумме говорил быстро, точно оправдываясь, а Фома слушал, пытаясь сдержать обиду.
— А тебе матушка велела передать, чтоб не искал, потому как… как… вот, — герр Тумме протянул, скатанный в трубочку лист бумаги. Чтобы прочитать написанное, пришлось вернуться в дом и зажечь свечу.
"Не стоит требовать от людей многого, равно как и пытаться заменить любовь уважением и благодарностью. Счастья не будет, потому как без любви, невозможно переступить через законы, установленные людьми, а не переступив, нельзя принят того, кто отличен от прочих".
Неровные буквы, практически вдавленные в бумагу. Жестокие слова, но правильные, до боли правильные. Лют, заглянув через плечо, прочитал и вздохнул:
— Знакомо. Ты хоть в запой не ударишься? Хотя, тебе-то можно… ну, пошли что ли?
Глава 7
Вальрик.
Длинный коридор, белые стены, белый пол, белый свет. Путь в никуда. Металл ощутимо давит на запястья, и пальцы постепенно немеют. Нужно бы сказать, но Вальрик совершенно точно знает — наручники не ослабят. Боятся. За прошедшие дни он восстановился в достаточной мере, чтобы его боялись…
Конвой в трех шагах сзади. От них тянет теплом и неуверенностью, многое бы отдали, чтобы поручить высокую честь кому-нибудь другому. Скрывают страх строевым шагом, звуки болезненно-чуждой волной несутся по коридору и, утомленные бегом, гаснут где-то вдалеке.
Стена или камера? Лучше бы стена, опереться, улыбнуться так небрежно и самому отдать команду. Черт, выскочило из памяти, как в Империи расстрелом командуют. Пли? Или огонь? Или за родину? Или никак не командуют, а дадут дубинкой по ногам, и в плечи добавят, чтобы на колени стал, потом ствол к затылку и вперед, здравствуй смерть. И Морга здесь нет, чтобы позаботился…
— Стой, — команда-окрик и нервное сопение — гадают, подчинится он или нет. Вальрик подчинился: оказывать сопротивление глупо, бежать некуда, да и желания особого нет. Дойти бы до конца этого чертового коридора, а там пусть будет, чему суждено.
Упокоение.
— Лицом к стене.
Сухая, горячая, словно греют с той стороны, и едва заметно вибрирует.
— Дернешься — пулю получишь, — предупредил конвоир. Вальрик не ответил, этим — бесполезно, только больше нервничать начнут, еще пристрелят раньше времени. Хотя… какая разница? Несколько минут ничего не изменят. Прикосновение влажных рук, щелчок и обманчивое ощущение свободы. Вальрик с трудом удержался, чтобы не растереть запястья.
— Не двигаться! — Чужая паника бьет по нервам. В этой белой бесконечности все чувства обострены до предела. — Считать до ста! Вслух.
— Один, два, три… — голос звучит глухо, а счет мешает сосредоточиться на происходящем вокруг. Правда, Вальрик все равно слышит шаги — охрана уходит, быстро, почти бегом, и это более чем странно. Вероятно на цифре "сто" он умрет.
— Шестьдесят восемь, шестьдесят… девять.
Вальрик запнулся. Как-то не очень тянуло отсчитывать последние секунды собственной жизни, но замолчать — значит проявить слабость. Стена ощутимо нагревалась. Значит, огонь. Зажарят как гуся в печи, главное, чтобы боль не вернулась, с болью умирать в огне страшно. И без боли тоже страшно.
Потянуло черным дымом. Бежать. Нужно бежать. Вперед, если быстро, есть шанс успеть до того, как стены вспыхнут…
— Восемьдесят два…
Краска вздулась пузырем и лопнула, выпуская желтоватые язычки пламени. Ну уж нет, бегать он не станет. Хотел умереть у стены — вот она. А пуля или огонь — разница не велика, особенно, если боли не чувствуешь. Вальрик провел ладонью по пока еще белой поверхности, и потревоженный движением огонь испуганно взметнулся вверх. Черные струйки дыма свивались в причудливые картины.
— Девяносто восемь… девяносто девять… — Вальрик закрыл глаза. — Сто.
Яркая вспышка, заставившая втянуть голову в плечи, и… ничего, лишь стена начала остывать.
Он жив? По всему выходило, что так. Секунда слабости, опуститься на пол, потрогать, убеждаясь, что тот по-прежнему холодный. И на руках ни следа от ожогов, а должны быть, ведь стена-то раскалилась, и краска лопнула.
Ровная, гладкая белизна, чуть поблескивающая в настойчиво-ярком свете. Никаких трещин, пузырей, выгоревших пятен. Обманули. Снова. Привели умирать, но оставили в живых, или это только пока? Но почему без наручников и охраны?
Идти? Но куда? Сзади охрана, а впереди? Скорее всего, тоже какая-нибудь пакость, но не оставаться же на месте. И размяв руки, Вальрик двинулся вперед, должен же этот коридор когда-нибудь закончиться.
Не должен. Бесконечность. Ослепительная однотонная бесконечность. Сколько времени прошло? Вальрик не помнил, он просто шел и шел. Вперед. Потом назад. И снова назад, чтобы уже вперед. И опять, в надежде отыскать выход из чертовой выбеленной трубы. Шел, и убедившись, что выхода нет, снова поворачивал… пытался делать метки на стенах, но они исчезали, точно просачивались сквозь краску. Как и следы мочи, рвоты и дерьма.
