Полина Копылова - Летописи Святых земель
– Вернуться, – снова прошептал он и зло осклабился:
– Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя сознательно… Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор. Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей, когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю возвращаться. – Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в упор уставился на молчащую Лээлин. – Ну? Что вы еще придумаете? Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого, чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как ее усилить. Или – как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве бесчинства. – Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то холодела, то покрывалась горячим потом. – Как я понимаю, вы истощили свою фантазию, прекрасная Лээлин… Позвольте мне тогда рассказать вам одну историю… Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда, одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами. Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая смазливая бабенка, – себя… Так вот, уж если вы такая недогадливая, слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата…
– Как? – тупо отозвалась Лээлин.
– Очень просто. – Он встал, расставив ноги в мягких замшевых сапогах и отодвинув пяткой скамеечку. – Ты станешь моей любовницей.
– Я?
– Ты. Ты будешь со мной спать. Начиная с этого дня. И с этого часа. Иначе мне нет ну совершенно никакого смысла рисковать расположением королевы. Поняла?
– Но… Я могла бы стать вашей женой…
– Жена мне ни к чему. Тем более сестра государственного преступника. Только любовница. Это единственно возможное условие. Если оно тебя не устраивает, двери этого дома перед тобой навсегда закрываются, а уж я постараюсь так настроить королеву, что тебя не допустят ни на одну аудиенцию и брата ты увидишь только на эшафоте, потому что Сервайр – не дом свиданий. Ты правильно заметила, мое влияние на королеву очень велико. Вот я и пущу его в ход. Но во вред тебе, а не на пользу. Так что решайся, да побыстрее. Это единственная возможность спасти твоего братца, которую я могу, да и хочу тебе дать.
Лээлин окончательно потеряла дар речи. Ниссагль отошел и прислонился к стене под окном – темнолицый, беспощадный, всесильный. Каждое его слово стучало в мозгу Лээлин молотом, расплющивая ее судорожные мысли.
Спустя несколько минут он подошел к Лээлин и по-хозяйски уверенно положил руки ей на плечи:
– Ну? Надумала али как?
Она обратила к нему смятенное большеглазое лицо, не замечая, что его рука уже перебралась к ней на грудь.
– Гирш… Пощадите меня… Я не могу… Я не готова… Боги!..
– Зато для казни Эласа все готово… Знаешь, что такое южная казнь? Растянут на стене, как лягушонка, ремнями за руки и оставят висеть на солнцепеке, пока не умрет. Или на медленном огне сожгут – весь город паленым мясом пропахнет. – Он говорил, лаская ее небрежными хозяйскими движениями. Лээлин подняла руки к горлу, чувствуя, что прилившая к лицу кровь сейчас начнет ее душить.
– Гирш, Гирш, Гирш… – произнесла она несколько раз полурыдая, едва терпя на себе его руки и не решаясь их отбросить.
– Ну? – Он растянул шнуровку на ее платье, ловко сдернул с плеч лиф и запустил обе руки за ворот:
– Ну? Долго ли будешь еще думать?
В ее расширенных глазах, уже налитых слезами, была обреченная покорность.
– Да… Я буду… С вами.
– Вот теперь я вижу, что ты умна… Отодвинься от спинки… Мне не снять с тебя платье. Ты ведь помнишь условие – здесь и сейчас, правда? Ну, не надо бояться…
Она медленно поднялась, и платье опало к ногам. Зрение застилал туман – сквозь него она увидела, как приближается к ней мужчина, и сделала движение броситься в сторону, но ее схватили, со смехом толкнули на устланное перинами ложе, придавили; она вскрикнула, но вскрик был оборван поцелуем жесткого и жадного рта.
Камердинер приник к двери, пытаясь отыскать щель. У него горели щеки, он шептал непристойности, постанывал и жмурился, изнывая от жгучей зависти, он скрипел зубами и стискивал кулаки, слушая стоны, вскрики, всхлипы, пока не получил по лбу резко отворенной дверью и не слетел, охнув, со ступеньки. На пороге стоял хозяин – лицо блестело, углы рта дрожали в усмешке, пот стекал по голой груди.
– Расселся. Что, понравилось? – В дрожащей руке Ниссагль держал маленький светильник. В покое за его спиной горели еще две свечки. Голая, словно распятая на постели, женщина казалась вырезанной из старой кости. Полукровка-лакей повел в сторону умными выпуклыми глазами. – Что, никак тоже хочешь полакомиться? Нет, извини, я еще сам голодный. Ниссагль поставил светильник на пол и утомленно сел на скрипнувшую ступеньку. – Ох, как я ее отделал, так и в казарме не всегда сумеют. Ты вот что: последи, чтобы она не сбежала отсюда. Хотя я сомневаюсь, что после меня она будет способна на такие подвиги. Я-то сейчас в Сервайр.
Время – боль. Только болью и меряют здесь время. Днем боль слабеет, тает, как снег на солнце, вернее, превращается в гнетущую усталость. А ночью снова волокут на муки, а когда истерзают всего, натешатся, то и бросят в углу, накроют холстиной: хочешь – живи, хочешь – подыхай. Нет, подохнуть не дадут. На перины уложат. Отогреют, отпоят, погладят по голове. И по новой. Плети, дыба, каленые шины, чугунные тиски, дубовые венки, воронки, чтобы кипятком накачивать, тонкие иглы, уколами которых приводят в чувство. И снова в луже воды и крови распластаешься в углу под холстиной. Палач подойдет, даст попить воды из деревянной чашки. Горькая вода, с укрепляющим снадобьем.
И так изо дня в день… «Да убейте вы меня, что ли…»
Элас лежал на боку, скорчившись, как дитя в утробе матери, укрывшись почти что с головой куском поеденного молью сукна, чтобы не очень знобило. Смотрел в черный от сырости потолок. На кирпичном полу стояла щербатая миска с безвкусной водой. Ниссаглю уже не требовалось пускать в ход зелье – боль теперь не оставляла Эласа, всегда была с ним. Да и как от нее отрешиться, если даже дышать больно – ребра-то сломаны. Куда воспаришь чистым сознанием – под этот низкий потолок, что ли? Элас горько усмехнулся в темноту.
