Полина Копылова - Летописи Святых земель
– Вы все равно ничего от меня не добьетесь… – Элас пытался привстать хотя бы на одно колено, на здоровое, чтоб только не ползать по полу.
– Я и не собираюсь добиваться. Много чести. Ты, ты сам будешь умолять, чтобы тебя выслушали. Умолять. А пока я с наслаждением послушаю, как ты верещишь на дыбе. И не я один. – Ниссагль распахнул дверь в пыточную и крикнул:
– Откройте окна! Пусть будет всем слышно, как благородные магнаты предают друг друга! Палачам двойная плата!
Назавтра же, точно из мешка, покатились по Хаару такие слухи, что немало камней ударилось в запертые ставни дома Аргаред, откалывая колючие темные щепки и разбивая тонкую резьбу. Дозорные нарочито бездействовали, положив руки на пояса.
Гонец пошатывался на занемевших после скачки ногах. Одежду его полосами покрыла прилипчивая беловатая пыль. Едва завидев Лээлин, он враскорячку упал на оба колена и даже поморщился, ударившись. Глаза его щурились, узкий рот был сжат.
– Что тебе? Что за вести ты принес из города столь поспешно? – Ее голос отстранение плыл над головой гонца вдоль смыкающихся арок серой светлой галереи. Но внутри у нее все дрожало. Что за вести могут быть, как не об Эласе. Какие, как не дурные.
– Очень дурные вести, владычица. Вашего брата обвинили в убийстве королевы. По городу ходят такие слухи, что хоть не надевай вовсе ливреи – побьют. В доме вашем все ставни булыжниками разбили. Того гляди, подожгут. А ночью вот ужас-то был – такие крики слышались из Сервайра, впору ума решиться…
– Кого взяли еще?
– Кэри Варрэда, еще там, говорят, на охоте. Да, может, и еще кого, уследить разве? Весь город полон этими черными…
Она знала, что так и будет. Конечно. Но почему-то истина становится истиной, только когда тебе объявят ее чужие. Значит, схватили. Пытали. Он кричал. Почему кричал?
– Спасибо, гонец. Дурная новость все равно новость. Можешь идти отдыхать.
Гонец ушел, и на плечи опустилось одиночество. Одна. Против безжалостного Ниссагля, против этой злобной женщины, против сытых пресмыкающихся морд – одна. Одна, одна, одна.
Своды галереи смыкались вдали, где был выход на широкие смотровые площадки. Там ветер шевелил траву, жесткую и жилистую, корни которой раздвигали древние камни…
Едва носилки Лээлин с гербами Аргаред появились в Старом городе – за ними тут же увязалась толпа грязно бранящихся торговок с булыжниками в подолах.
– Ведьмачка!
– Королевская шлюха!
– Белоглазое отродье! Чтоб ты сдохла!
Булыжники падали под копыта лошадей эскорта, один ударил в резной столбик носилок и провалился в подушки, носильщики беспомощно озирались, невольно ускоряя шаг, боясь ни за что ни про что заработать булыжником по затылку.
– Ничего, мы послушали, как орал вчера твой братец!
– И ты так же заорешь, придет час!
– Со своим отцом вместе, потаскуха!
– Сжечь бы тебя с твоим братцем спиной к спине! Давно пора!
– Ничего, вот королева поправится…
Лээлин сидела неподвижно. Грудь ее была под белым покрывалом, руки лежали на коленях, веки были опущены. Она направлялась в Сервайр с намерением увидеть Ниссагля. Толпа с руганью и злорадным хохотом валила вслед, но перед въездом на мост дозор заступил путь горлопанам и ссадил Лээлин с носилок. Дальше допускались только носилки королевы и высших сановников. С Лээлин не пустили никого из ее людей. Она пошла одна мимо отрубленных голов в помутневших от непогоды венцах.
Белесые их космы путались по ветру, исклеванные вороньем лица были черны, как земля. Пустые глазницы смотрели не на нее, мимо. По перевернутым щитам она отличала Высоких от Чистых.
Но вот надвинулись, нависли щербатые отесанные камни свода. Дорогу перекрывало уложенное на козлы бревно, покрашенное в красный цвет, Сервайр осады не опасался, неприступность его проистекала от другой причины, нежели поднятый мост и круглые сутки опущенная герса. И Лээлин тоже не смогла ступить за красное бревно, попросив одного из ландскнехтов вызвать старшего по званию. Ландскнехт взглядом оценил ее и, посчитав подружкой какого-нибудь офицера, ушел в спрятанную меж контрфорсов дверь.
Оттуда доносилось бойкое треньканье «мужицкой лиры», сопровождаемое невнятным подпеванием, а потом вышли один за другим, пригибаясь и широко распахнув тяжелые плащи, трое сервайрских старшин – откормленные рослые ребята со скучающими лицами. У двоих на коротких цепочках из позолоченной меди были какие-то новые знаки отличия в виде цветных эмалевых щитков с коронами, секирами и песьими головами.
– Что вам угодно, сударыня? – спросил один, опираясь двумя руками в перчатках о бревно и обдавая Лээлин запахом копоти и жаркого. Глаза у него были наглые.
– Мне угодно поговорить наедине с Гиршем Ниссаглем.
– Во-первых, с господином начальником Тайной Канцелярии Гиршем Ниссаглем, во-вторых, – взгляд его уперся прямо в лицо Лээлин, заставив ее покраснеть, – так-таки наедине? Может, для разрешения вашего вопроса достаточно поговорить наедине со мной? Или с нами троими? – Остальные двусмысленно заулыбались. – Чем больше головок, тем лучше, как говорит наш добрый народ.
– Господа, я ведь подам досточтимому Гиршу Ниссаглю жалобу на ваше непочтительное поведение. – Лээлин отступила на шаг, понимая, что надо бы улыбнуться, но не в силах этого сделать.
– Господин Гирше человек веселый. Он на такие вещи сквозь пальцы глядит, – ответили ей нарочито густым молодецким голосом.
– Да в доме он, в доме, не тут, в городе он, в своем доме городском, – крикнул из-за угла высокий человек в простом сером платье. Он шагнул под арку, чтобы Лээлин его увидела. – В городском доме господин Гирш, если это вас интересует, сударыня.
– Вечно вы, мастер Канц, песню нам испортите, – с беззлобной досадой огрызнулся старший офицер. – Такая красивая, благородная дама… – Он снял руки с бревна и, не прощаясь, ушел в кордегардию. Для чего-то постояв еще с минуту, Лээлин направилась обратно к носилкам, стараясь не смотреть на головы казненных, но твердо решив увидеть в этот день Ниссагля и во что бы то ни стало вытянуть из него обещание спасти Эласа.
Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами, увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими, непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний. Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
