Вера Школьникова - Стрела на излете
- С этого мастера и пошла слава северных витражей. А когда он передал дела сыну, князь Аэллин заключил с семейством Гальена договор: он и его наследники будут ежегодно платить мастерам три тысячи золотых, с условием, что ни один их витраж не покинет пределы княжества. Хотели сохранить все для себя. Увы, жадность до добра не доводит - почти все витражи погибли вместе с их замком.
- Это не жадность, - с неожиданной уверенностью ответила девочка, - это другое. Эти птицы, посмотри, они же живые, настоящие. Они могут быть только здесь, на своем месте. Это все равно как выдернуть дерево из земли и пересадить. Оно не выживет, засохнет.
- О, да: "лучше умереть в родном краю, чем быть несчастным на чужбине, где сердце рвется от тоски, пока душа не сгинет", или как там поэт надрывался, - огрызнулся Геслер, и тут же спохватился - что это он так завелся? Не знает разве, что Лита не от мира сего? Пора уже привыкнуть к ее рассуждениям:
- Хватит спорить, - он дернул веревку дверного колокола, раздался гулкий звон, - мы в гости пришли.
Дверь отворила высокая, болезненно худая женщина в скромном переднике, но дорогом шелковом платке. Присела в поклоне и молча провела незваных гостей в дом. Прихожую заливал мягкий желтый свет, падающий на деревянные половицы сквозь витраж. Отполированная временем до сочной медвяной теплоты лестница вела на второй этаж, в гостиную. Возле выложенной бело-голубыми изразцами печи, расположившись в кресле-качалке сидел старик. Грузный, морщинистый, с длинной белой бородой, распухшими ногами и огромным животом, на котором с трудом сходился жилет. И только руки, скрещенные поверх клетчатой ткани, казалось, принадлежали другому человеку - тонкие запястья, длинные пальцы, светлая кожа в разноцветных пятнах. Казалось, что владелец этих рук постарел с ходом времени, как и положено смертному, а руки мастера отказались следовать установленному порядку, и сохранили вечную молодость. На шее у старика висел медальон - золотистый кусочек дымчатого стекла в круглой металлической оправе, словно чешуйка огненного дракона.
Мастер приветствовал высокого гостя не вставая с кресла:
- А я уже думал, что вы у нас больше не появитесь, господин наместник. Разгневались, что мы отказали ее величеству.
Геслер сморщился, вспоминая неприятный разговор, и еще более неприятное письмо, которое ему пришлось отправить королеве. Но забрать витраж силой он не осмелился, хотя в запале и угрожал. Потому что знал, мастера скорее разобьют свои творения у него на глазах, чем нарушат договор с Аэллинами:
- Не будем об этом, мастер Кален. Ваши витражи - ваше право. Жаль только, что их никто не увидит. Красота, обреченная на забвение.
- Подлинной красоте все равно, смотрят ли на нее. Но вы ведь не за тем пришли, чтобы спорить.
Геслер подтолкнул вперед Литу:
- Нет. Я привел девочку посмотреть на витражи.
Лита подошла к старому мастеру, поздоровалась, и спросила:
- А у вас есть лунные птицы? Те, что над дверью, солнечные. Ночью они спят.
Старик подался вперед, пристально вгляделся в лицо девочки, потом перевел взгляд на Геслера, снова на Литу, и, опираясь на палку, встал:
- Нет, маленькая госпожа. Чтобы сделать витраж, его сначала нужно увидеть. Мастер Гальен разглядел птиц в солнечных лучах, но ночью, должно быть, спал. А вот внук его любил смотреть на ночное небо и всю жизнь собирал витраж со звездной картой, добавляя по кусочку. Но так и не закончил, никто ведь не знает, сколько звезд на небе. Пойдем, я покажу тебе его мечту.
В просторной мастерской, занимавшей весь первый этаж, на подставках стояли картины-витражи в металлических рамках. Из поколения в поколение мастера оставляли себе самые дорогие сердцу работы. Звери и птицы, люди и боги, цветы и ветви, солнце и звезды. Ради этого он и приезжал в умирающий город: несколько минут совершенной красоты посреди унылого безобразия смерти.
Лита скользила по комнате, от витража к витражу, Кален следовал за ней, едва поспевая, словно ждал, что она будет задавать вопросы, но девочка молчала. У нее не было слов. Время текло незаметно, казалось, они только пришли, а солнце уже перевалило через середину неба и начало свой путь к закату. Облака разошлись, мастерскую залил мягкий солнечный свет, беспрепятственно струящийся сквозь большие прозрачные окна. Девочка подошла к старому мастеру, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку, выдохнула едва слышно:
- Спасибо.
Они вернулись в гостиную. Все та же бледная женщина принесла поднос с едой: горячий белый хлеб, только что из печи, нарезанный крупными ломтями. В маленьком горшочке лежал влажный комок масла, а в кувшинчике золотился жидкий мед. Молча достала из резного шкафчика бутыль с вином и стаканы и ушла, так же бесшумно, как и появилась.
Геслер хмыкнул про себя - не бедствуют мастера, по нынешним временам в Солере такая трапеза - верх роскоши. Остались еще старые запасы, значит, будут дальше упрямиться. Но рано или поздно деньги ведь закончатся, что тогда, с голоду предпочтут умереть, лишь бы не нарушить мохом поросший договор?
Ужинали молча - наместник не хотел в очередной раз затевать все тот же спор, старик и вовсе был неразговорчив, словно получил при рождении запас слов, да прожил слишком долго - поиздержался, и теперь берег ту малость, что еще осталась. А Лита, присев на низенькую табуретку, смотрела невидящим взглядом на изразцы, отламывая кусочки от ломтя хлеба, но так ни одного еще не донесла до рта, рассеянно возвращала на блюдо.
Задерживаться не было смысла. Поставив на поднос пустой кубок, Геслер поднялся:
- Нам пора.
Мастер Кален кликнул невестку, что-то шепнул ей на ухо, женщина выскользнула в коридор, а старик, выпрямившись в кресле, обратился к Лите:
- У нас есть для тебя подарок, маленькая госпожа. На добрую память.
Лита вскочила, залившись краской, а Геслер не поверил ушам - они видят девочку первый и последний раз, с чего вдруг такая щедрость, если даже ему, человеку, от которого напрямую зависит их жизнь и пусть скупое, но благополучие, не то что даров не предлагали, но даже купить витраж не позволили. В комнату вошел один из сыновей Калена, вроде бы старший, но Геслер так и не научился их различать, и протянул отцу небольшой сверток. Мастер медленно развернул бархатную ткань, и поднял на свет небольшой витраж в простой овальной рамке. У Геслера перехватило дыхание, он шагнул ближе, всматриваясь в рисунок.
Море и небо. Не поймешь, где одно переходит в другое, да и есть ли между ними различие. Небо и море - все оттенки синего - от светлой бирюзы и аквамарина до глубокой чистоты сапфира. Облака и гребешки волн - мерцание лунного камня и дымчатость кварца, прозрачность стекла и желтоватый отблеск опала. Солнца не видно, оно где-то там, дальше, за пределом картины, но его лучи пронизывают и облака, и волны - теплая изумрудно-золотая тень. Да полно, волны ли это… или играют дельфины, подставив солнцу серые гладкие спины? Или качается на волнах вдалеке рыбачья лодка? Или это чайки кружат в небе? Закатный луч заглянул в окно, и невидимое солнце на витраже заиграло в свете своего старшего собрата, золотые блики побежали по картине, волна накатывалась на волну, загибаясь белыми гребнями. Геслеру показалось, что пахнет соленым морским ветром.
