Юлиана Суренова - Тропа каравана
— Не говори ерунды! — Атен глянул на него с видом человека, который был не в силах воспринять собеседника всерьез. — Никто не заметит мне брата!
— Я останусь им. Но что до остального… Почему бы тебе не поговорить с Шамашем…
— Нет! — резко качнул головой хозяин каравана.
— Но почему?!
— Предел моих мечтаний — чтобы Он сделал меня Своим слугой и помощником! — его глаза вспыхнули. — Если мне удастся заслужить эту честь. Только так и никак иначе!
— Ты опять? — укоризненно поморщился Евсей.
— Да! А что? — хозяин каравана смотрел на брата с вызовом.
Евсей, который еще мгновение назад был готов поспорить с Атеном, стремясь разубедить в этой глупой вере, но, вспомнив произошедшее с ним самим, поджал губы и качнул головой, пробормотав лишь: — Да так, ничего…
"Кажется, я начинаю понимать, кого имела в виду госпожа… Может быть, Атен действительно прав, и… Нет! — летописец резко мотнул головой. — Я не могу!… Мне нужно время… — он еще не был готов признать веру брата, но… Во всяком случае, он задумался, вместо того, чтобы сразу отбросить в сторону. — Сперва я должен разобраться с собственными мыслями и чувствами".
И Евсей заговорил совсем о другом:
— Костры, — он огляделся. — Зачем вы разожгли их, когда было бы достаточно факелов?
— Неужели, выходя из леса, ты не обратил внимания на то, что на землю спускается настоящая, осязаемая темнота, не похожая на серый полумрак снежной пустыни, наполненный отблесками луны, отражающимися в хладе земли? Это темнота… Она скорее сродни мраку пещер подземного мира, отведенных для грешников и преступников. Сколь бы ни была она прекрасна там, в небе, среди кружев созвездий, на земле она пугает, вея самой смертью.
Евсей отвернулся от костров, замер на миг, вглядываясь в черную непроглядную пелену, покрывшую поле и лес, которую были не в силах разрушить слабые лучи луны. Он прислушался к своему сердцу… Нет, в нем не было места страху.
"Это потому, что ты только что встречался с госпожой подземного мира", — холодно напомнил ему разум. Караванщик вновь повернулся к собравшимся у костров. Только теперь он обратил внимание на то, что люди не просто прятались у огня от мрака, нет, они, словно в каком-то причудливом танце или давно забытом обряде, взявшись за руки, медленно ходили вокруг пламени, разбавляя воздух, исполненный треском сучьев и запахом дыма, печальной мелодией песни.
— Что они делают? — спросил он. — Это так похоже на…
— Обряд круга, — спокойно подтвердил его подозрения Атен.
— Обряд, который мы нашли в старинных рукописях еще в Эшгаре и совершили лишь раз — в ночь после изгнания? — глаза Евсея подозрительно сощурились. Он вспомнил — и то, что происходило тогда, много лет назад, и то, что означал древний обряд.
В легендах говорилось, что давно, когда в путешествия отправлялись не только караванщики, не знавшие конца пути, но и горожане, помнившие, что они оставляют позади себя и мечтавшие однажды вернуться, странники, покидая отчий дом, в первую ночь дороги разжигали костры, надеясь, что даже много дней спустя, когда их огонь уснет, свет негасимый, озаренный молитвой и заклятый священным словом, мерцая звездой в небесах, будет напоминать, утешать, указывать путь назад. И все, начатое с круга, однажды вернется на круги свои…
— Зачем ты разрешил? — Евсей ощутил грусть. — Ведь эта земля… — он огляделся, словно надеясь прочесть знак названия на покровах тьмы.
— Мир благих душ. Вряд ли найдется кто-то, не мечтающий попасть сюда после смерти… А побывав наяву, увидев все собственными глазами, убедившись в правдивости самых невероятных сказок… Неужели ты думаешь, что, запрети я им, они бы меня послушали? — грустная улыбка тронула его губы, в голосе зазвучала печаль.
— Но… Ты говорил, что Шамаш воссоздал мир для Мати. Значит, это — только мираж, сон, не более того!
— Подземный край, земля, куда попадают души уснувших навек, и есть сон.
— Ладно, — вздохнул Евсей. У него было нечем возразить. Тем более, после того, как он сам только что встретил именно тех богинь, которые жили в подземных землях… Он провел ладонью по лицу, прося богов: "Если это все лишь наваждение, пусть оно исчезнет сейчас, пока душа не уверовала в реальность происходящего, пока живы сомнения и ожидание разочарования…" — А почему ты сам стоишь в стороне? — спустя какое-то время, видя, что окружающий мир остается неизменен, спросил он.
— Не знаю, — караванщик качнул головой. — Я не чувствую себя в этой земле дома. А ведь должен бы — душа проводит лишь полсотни лет на земле людей и бесконечность — здесь… Может быть, мне предстоит совершить преступление, за которое боги осудят меня на вечные муки в черной пещерах в холодных глубинах владений Госпожи Кигаль, в оковах стихий… — он вновь качнул головой. — Не знаю…
— Ты выглядишь таким потерянным, словно боги уже осудили тебя. Перестань. Что же до этого мира… Уж настолько я фантазер, готовый поверить во все самое невероятное… Но я помню: это всего лишь мираж, созданный Шамашем, чтобы порадовать Мати… Хотя, должен признаться, мне тоже здесь не по себе. Слишком уж все реально… — он до сих пор ощущал на своей спине холодный, мертвящий взгляд госпожи Кигаль, следящей за каждым его шагом.
Караванщик поежился — вот уж действительно, трудное положение. С одной стороны, получить несомненное подтверждение, что вера — нечто большее, чем свод легенд. Но с другой — обречь себя на необходимость отмерять каждый шаг, каждое слово, боясь прогневать богов и лишиться их милости… — Лучше скажи, как там Мати?
— Уснула прямо за праздничным столом, не доев свой кусок пирога, — улыбнулся Атен. Мысли о дочери возвращали спокойствие в его душу — не важно, что будет ждать его самого, он готов жить ради будущего своей малышки. — Устала. И не мудрено — за день столько всего случилось!
— Я видел на реке лебедей.
— Да, белого и черного. Детишки рассказывали о них взахлеб. А еще о добрых духах земли и воды, воздуха и огня. Кажется, они повстречались сегодня со всеми сказочными созданиями… За исключением разве что дракона.
Евсей думал, что Атен, едва услышав о белом лебеде, вновь начнет убеждать брата в том, что с ними в караване идет не человек, даже не маг — бог, сам повелитель небес, однако хозяин каравана почему-то промолчал.
"Он хочет, чтобы я решил сам, верить мне или нет, — вдруг понял помощник. — И он прав — лишь вера, рожденная в собственной душе, по-настоящему ярка и крепка. И…"
Он не успел закончить свою мысль. К ним подошел один из дозорных. На его лице было написано явное недовольство тем, что нашлось нечто, вынудившее его прервать обряд.
