Марина Дяченко - Ведьмин век
— Пошел! Пошел! «Ястреб» выше всех пошел, смотри, деда!..
— Итак, дорогие зрители, начался первый этап гонок, и мы с замирающим сердцем наблюдаем…
— Деда, смотри, а у того красного хвост!.. А там вертолет, смотри, деда, там вертолет летает! А смотри-и…
Небо цвело.
Шары поднимались выше, все выше, время от времени на трибуну падала тень — тогда дед с внуком видели солнце, просвечивающее сквозь тончайшую, разукрашенную всеми красками ткань. Разворачивались, причудливо извивались рекламные ленты — у толпы захватывало дух от изобретательности устроителей. Шары парили, то сливаясь с голубизной, то ярко вспыхивая на ее фоне — бока многих из них меняли свой цвет в зависимости от температуры, ветра, еще кто знает от чего; гремел оркестр, кто-то пустил ракету, и его тут же увели за нарушение правил. О чем-то взахлеб кричал комментатор — старик не слушал его, зачарованный зрелищем. Уж если мне так здорово, так необычно… то какими же глазами смотрит на это пацан?..
В этот момент самый большой и самый высокий шар, представляющий, кажется, огромную обувную фирму и называемый, кажется, «Ястребом» как этот шар вдруг съежился, будто гнилая груша, и внезапно стал терять высоту.
Испуганно закричали трибуны; шар опустился так низко, что из-под расписной корзины шарахнулись зеваки — по счастью, далеко за ограждением, там, где не было трибун, где народа было поменьше; почти коснувшись земли, шар вдруг стремительно раздулся снова, и люди завопили уже от восторга — в очертаниях его ясно проступила клоунская физиономия, с круглым носом и оттопыренными ушами, с весело растянутым ртом.
— Вот это да, — радостно сказал старик. — Раньше такого… гляди-гляди, раньше такого не делали!..
Комментатор, которому тут бы и залиться соловьем, почему-то молчал, зато оркестр гремел все энергичнее; «Ястреб», чье название никак не соответствовало теперь форме шара, поднимался все выше, и раздувался еще, и скоро сделался как два «Ястреба», и люди на трибунах разинули рты, потому что шар, казалось, занимал собой полнеба, прочие казались рядом с ним просто бусинами, мелюзгой.
— Смотри-смотри! — повторил старик. — Раньше такого…
Трибуны удивленно примолкли.
Шары вели себя странно; один вращался, поднимаясь и опускаясь по туго закрученной спирали; другой подергивался, раскачивая корзину, и было видно, как экипаж судорожно цепляется за пляшущие борта. Третий сплющился, сделавшись почти плоским, четвертый вытянулся в сосульку, пятый вертелся юлой, все быстрее и быстрее, ненормально быстро, и рекламные ленты развивались вокруг, как сиденья цепной карусели…
«Ястреб» продолжал расти. Комментатор молчал; старик оторвал глаза от неба.
Посреди зеленого поля стоял Председатель общества воздухоплавателей, и лицо у него было белое, как тарелка. Перекошенное ужасом лицо.
Старик беспокойно заерзал. Обернулся к внуку — и потому не увидел.
А видеть стоило.
За мгновение до взрыва «Ястреб» вспыхнул, как бумага — и сразу же лопнул, разнося по всему небу черно-красные горящие клочья.
Трибунам понадобилось несколько секунд тишины.
Полной тишины, в которой не нужно и кощунственно гремел оркестр; потом и трубы нестройно смолкли, и, будто бы дождавшись паузы, разорвался огнем другой шар — из далекой заморской страны, зеленый с серебром, и огненные клочья посыпались на головы обомлевших людей.
А потом вмешался и ветер.
Ветер подхватил вопль, вырвавшийся одновременно из всех глоток, завернул его смерчем и подбросил вверх — вместе с оставшимися шарами, потерявшими управление, сверкающими, будто елочные игрушки, и такими же хрупкими; о зеленое поле, хранившее память о недавнем параде, тяжело грянулась обгоревшая корзина с экипажем погибшего «Ястреба», взметнулись комья земли и вырванная с корнем трава — и только тогда люди на скамьях вскочили.
Цепь полицейских, потрясенных, как и прочие свидетели ужаса, цепь всех этих увешанных оружием полицейских продержалась пятнадцать секунд. Люди кинулись прочь, немилосердно давя друг друга.
Старику казалось, что он один смотрит вверх. Только он видит, как шары увлекает вихрем — за полминуты они оказались страшно далеко, над городом, над жилыми кварталами, и последовательно, выдерживая ровные методичные паузы, принялись взрываться, превращаться в клочковатые факелы, падать, падать…
Старик ясно представил свой старенький двор. Младшего внука в синей коляске и свою дочь, привычно развешивающую пеленки на плоской крыше; огонь и смерть, валящиеся с чистого неба…
Больше он ничего не видел.
Сильная боль в сердце и наступившая затем темнота лишили его возможности наблюдать…
Великий Инквизитор Вижны, просматривавший потом списки погибших, пропустил фамилию господина Федула, бывшего в свое время блестящим директором третьего Виженского лицея. Неизвестно, что почувствовал бы Великий Инквизитор при виде этой фамилии в скорбном перечне; он не увидел. Слишком длинные оказались списки.
* * *«Избыток пряности вредит блюду, как юноше вредит порой избыток веселости… Кухарка знает, что меня отвращает запах тмина.
Сударыни мои творят поначалу не убийство даже — балаган. Фарс, от которого кровь стынет в жилах; играют ли они, как кошка с мышью, либо черпают силу в страхе напуганных толп? Ибо сударыни мои сильнее с каждым днем, и люд бежит из городов, забиваясь в леса и ущелья, дичая…
…А кто вам сказал, что мироздание, каким мы его мыслим, останется неизменным навеки?..
Эдак мне никогда не избыть обвинений в крамоле…
Сударыни мои ведьмы не желают преображать мироздание; так волк, живущий в одном загоне с курами, не желает менять окружающую его сущность, он просто питает себя необходимой ему пищей…
Тягостная тень висит над моей душей. Я не знаю, что будет завтра…»
* * *Вечером началось столпотворение на вокзалах.
Говорили, что некая прорицательница, вот уже полвека безвылазно живущая в сыром подвале на окраине Вижны, с определенностью заявила о надвигающемся «веке ведьм» — что для простого обывателя равнозначно концу света. Говорили, что высшие государственные чины знали об этом давно и подготовили для себя отступление — говорили, что у самого Великого Инквизитора в любовницах ведьма-матка…
Дикторам, увещевавшим с экранов, не верили. Может быть, потому, что на дне их профессионально доброжелательных глаз жила паника; все новости, даже из самых дальних стран, были удивительно похожи на хронику виженского вокзала.
За третьеклассный билет на поезд платили по цене золота. Не перронах ревели увозимые за город дети — почти все они ощутили в эти дни неясный страх, и многие, в том числе воспитанные школьники, просыпались по ночам с криком, на мокрой простынке; по дорогам тянулись вереницы машин и автобусов, летняя Вижна пустела на глазах.
