Полина Копылова - Roma IV
Это любование говорило о том, как она одинока. Даже сама в себе одинока – если смотрит на свое тело, как на одеяние. И ему пришло в голову, что их конкубинат не дает ей даже прибегнуть к рукоблудию, не говоря уж о том, чтобы взять любовника.
«Глупость какая! – осадил он себя, – кто я, чтобы со мной считаться!»
– Может, ты и прав.
Она наконец-то отвела взгляд от своих рук. Корнелий почувствовал, что теряет нить разговора, и ему равно безразличны все боги, каких выдумал по своему образу и подобию людской род.
Ведь тот, по чьему образу и подобию созданы люди, не откроется и малой толикой. Что ему эти нагромождения тесаного римского мрамора, лазурные ярусы Вавилона, желтые дувалы Фостата, спекшаяся терракота Карфагена, рубленые городища германцев? Живут создания, и ладно. Боги им в помощь.
Это всемирное безбожие захлестывало его тоской.
Аврелия тосковала по многим другим причинам, и тоска ее ветвилась, как топкая речная дельта.
Одной из причин был Гай.
Из-за него, что ли, она третий день не решается подступиться к Корнелию? При виде его нижние уста поджимаются потревоженной устрицей, тело деревенеет, руки опускаются на колени – хоть ты тресни, и даже глаза норовят не глядеть на бледно-мраморный соразмерный лик в жестком венке стриженых волос: парадные лавры всегда казались их естественным продолжением.
Но дело еще и в том, что живой Гай спасал ее от тоски куда более страшной; теперь спасения не было. Она держалась только потому, что ее научили проживать жизнь до конца. Увесистая смерть в складках одежд была тому лучшим залогом.
Собственно, она и Корнелия мучила, чтобы забыться.
Зачем бы ему крестить Империю? Ведь написано – не лить новое вино в старые мехи, разорвет. На их век хватит нынешних небожителей, а после – хоть потоп. Потому что стачать мехи новой Империи может только deus ex machina – а жизнь хоть и театр, в коем люди – актеры, но где им соорудить такую махину, чтобы в ней не зазорно было явиться богу?
Молчание между ними отяжелело.
– Красс?
– Госпожа?
– Скажи... Как ты пережил смерть своей жены?
Он вздрогнул. Кажется, начинался главный разговор – тот, к которому невозможно подготовиться.
– Я очень долго ощущал возле себя пустоту. Обычно говорят, что пустота в тебе. Я ощущал ее возле себя. Словно мою жену... изъяли из воздуха, и пустота им не заполнилась. Я ее ощущал – возле локтя, когда прогуливался, всякий раз, когда дышал... На ложе. Наверное, поэтому Астина мне не снилась. Или потому, что я не видел ее мертвой, – последняя фраза требовала объяснений, и он объяснил – так кратко, как только мог: – меня не было в Городе.
– Ты был с Гаем в том походе?
– Да...
– Совпало...
Аврелия медленно улыбнулась.
– Ты уже тогда заметил, что он – не в себе?
– Признаться, это в нем было заметно с детства.
«Почему же вы не убили его ребенком?!»
– Это в нем было, пока я... Словом, он не доиграл свое в детстве, Красс. Как с этой луной. Ему не нужна была настоящая луна. Ему нужно было, чтобы кто-то принял всерьез его прихоть – только-то. И исполнил ее в меру собственного воображения. Поскольку у меня в наличии случился таз – как говорят злые языки – для подмывания – он и пошел в дело. И та восковая голова...
– Какая...
– Та, под которой мы ели виноград – тогда, в саду, помнишь? А ты пришел с Саркисом...
– Она была восковая??!!
Аврелия отвердела лицом. Потом с расстановкой сказала:
– Ну, ты и дурак.
Из дальних мальчишечьих лет поднялись и комом встали в горле слезы.
Потом рука Аврелии легла на его руку:
– Это я придумала шутку с головой.
Он сморгнул, выгоняя из-под век слезный туман. И коснулся губами ее стиснутых губ – раз, другой, пока ее губы не дрогнули, раскрываясь для поцелуя.
Дальше она опустилась навзничь на широкую скамью, и он лег на нее сверху.
– Как у властительницы, у тебя есть одно достоинство – дерзость.
«И чувство юмора», – хотела добавить Аврелия, но, вспомнив свое признание насчет восковой головы, смолчала. Она уже успокоилась (внезапное акмэ стосковавшегося тела разрешилось рыданиями, и встревоженный Красс потратил изрядно времени на утешения) – только грусть не отпускала, и через ее дымчатую призму все виделось сторонним и никчемным.
– Как можно было устраивать заговор против Сената, не обеспечив себе ушей и глаз в домах сенаторов?
Они расположились под стеллажом, стащив туда перинки со всех скамей. Корнелий даже уже приказал подать вина – и его что-то долго не несли. Было далеко за полдень – но еще не вечер.
– Корнелий, я дура. Ты уже должен был понять, какая я круглая дура.
Ему пришло в голову, что, когда она вскрикнула под ним, принимая его сперму, она, на самом деле, извергла из себя Калигулу. И этот Калигула был мертв.
Слава Богу.
Он засмеялся.
– Да и я не мудрец... Но теперь придется все это наверстывать, а мы и так упустили три дня. Неужели ты до сих пор не поняла, где живешь?
Астина умерла тридцати лет от роду, удушенная грудной опухолью. Как истая патрицианка, она скрывала свои страдания. Но еще до начала того миротворческого похода чернокожая вольноотпущенница стала носить в дом мешочки с сушеной травой, которую врач настоятельно рекомендовал жечь в покоях госпожи. Говорил он и о том, что делянку этих растений по весне надо высадить в саду; но Астина не дожила до весны, а сладковатый терпкий запах курений крепко въелся в стены ее покоев.
Корнелий жалел только о том, что не был с ней до последнего ее часа – но это сожаление, пожалуй, не было скорбью. Астина была с ним счастлива, и ушла, ни разу за все двенадцать лет супружества не испытав обиды, даже самой легчайшей – все было по ее воле, а ее воля всегда согласовывалась с его волей, как будто мысли их были колеями одного пути.
Теперь его одинокий путь сошелся с путем Аврелии – он понимал – до самой смерти.
Распахнулась дверь.
Они полностью заслонили проем: из-под епанчей сверкали брони, в руках – пехотные мечи, короткие. Как их с Аврелией конкубинат.
– Корнелий, если тебе еще нужна твоя жизнь, встань и отойди!
Сенатор Нессус шагнул вперед. Брякнула бронь.
Корнелий с изумлением ощутил, как в голову хлынуло веселое бешенство. Неспешно, пренебрегая одеждой, поднялся с пола. Улыбнулся.
– Нессус, я ждал вина, а вовсе не мечей. Тем более, что для пресечения бесчинств божественной Аврелии потребно совсем другое орудие. И оно уже пущено в ход. Так что если ты дозволишь мне продолжить...
– Красс, говорю тебе, отойди.
За строем сенаторов качались навершия шлемов, и ширился мрачный гул: сановники привели с собой гвардейцев. Наверное, что-то им наврали. Или наобещали.
