Елена Федина - Стеклянный город
— Ну что там еще?
— Сегодня отряд Гийома напал на имперский обоз. Смотри, что они везут из Алонса!
Так я и знал — снова Алонс!
Лаэрт вынул из кармана и протянул мне кроваво-красные, тончайшей работы бусы. Они были невесомы в руке и светились сами по себе, как остывающие угольки. Клавдий взял их у меня, положил на ладонь и восхищенно рассмотрел со всех сторон.
— Никогда не видел ничего подобного!
— И не увидишь, — зло сказал Лаэрт, — они грабят Стеклянный Город! Они уже поняли, что скоро его потеряют, и вывозят всё, что можно!
— Чего ты хочешь? — спросил я с раздражением, — чтобы я снял осаду с Тарлероля и повернул на Алонс? Чтобы армия осталась без продовольствия и увязла в распутице? Посмотри, что творится на дорогах! Хочешь, чтобы я оставил у себя в тылу такой муравейник? И всё из-за каких-то стекляшек?
— Стекляшек?! Да это просто ерунда по сравнению с тем, что умеют делать в Стеклянном Городе!
— Да, — сказал я, — а еще вазы, статуи и всякие дурацкие кубки!
Лаэрт хотел что-то ответить в запальчивости, но сдержался. Лицо его окаменело.
— Завтра же я со своим войском выступаю, — заявил он, — а ты можешь гнить тут хоть до будущего года. Всё. Я тебя предупредил!
Я понял, что он не шутит. Увы, я тоже ничего приказать ему не мог. Герцог Тиманский со своим войском был совершенно самостоятельной силой.
— Это безумие, — только и сказал я, — ты оголишь мне весь юг.
— Это твои трудности… Бриан.
— Речь не обо мне, а о Лесовии.
— Алонс — тоже Лесовия!
— А Тарль — не Лесовия? А твой Тиман?! Ты что, совсем одурел из-за этих чертовых стекляшек!?
— Раньше надо было меня слушать! — рявкнул Лаэрт, — давно бы уж были там!
И ведь так и ушел, считая себя правым. Я всё не мог поверить в такую глупость и решил, что он к утру одумается. Однако мы с Клавдием всё же разложили карту и долго ломали голову, как теперь укрепить юг.
Концы с концами не сходились. Совершенно разбитый и злой, я ушел в свою комнату и рухнул на кровать. Мне было жарко, очень жарко, невыносимо жарко, глаза резало от света. По стеклу барабанил мелкий дождь. "Надоело", — думал я, — "надоело до тошноты! Уснуть бы и не проснуться! Как это, наверное, хорошо, как спокойно, как легко и радостно!.. Почему мне так жарко? Жар… Костер… Я не собираюсь на костер, это мы еще посмотрим, Лаэрт Тиманский… Марта!.."
— Бриан, какой-то человек хочет тебя видеть.
Это говорил Клавдий. Я и не заметил, как он вошел, и даже не представлял, сколько времени прошло.
— Хорошо. Сейчас выйду.
— Тебе плохо, Бриан?
— Мне жарко.
— Не нравишься ты мне, — заметил Клавдий.
— Да я сам себе не нравлюсь, — согласился я.
— Хочешь, я пошлю за Эрной?
— За колдуньей что ли?
— Ну да. Она язычница.
— А мы с тобой как будто монахи, — напомнил я.
— Когда это было! — отмахнулся он, — Эрна быстро поставит тебя на ноги. Точно говорю.
— Зови, — согласился я, болеть мне было некогда.
В горнице за столом сидел человек в мокром плаще. Выглядел он ничуть не бодрее меня. Я подумал тогда, что нам обоим лучше всего было бы разговаривать лежа.
— Раздевайтесь и сушитесь, — сказал я, — и садитесь ближе к печке.
— Благодарю вас.
Одет он был по-дорожному, без излишеств, был высок, хорошо сложен, в движениях точен и изящен как учитель танцев. Аристократ, по всему видать, или хороший актер.
— Вы и есть Бриан? — спросил он, тщательно скрывая недоверие, тоже наверно, представлял его рослым красавцем!
— Я вас слушаю, — сказал я.
Ночной гость снова сел, задумался на минуту, потом решительно произнес:
— Дело в том, что я герцог Алонский.
* * * **** ** * * * * * ***
* ** *** * * * *** * * * * *7
Когда-то это был самый счастливый герцог в Лесовии. У него была самая цветущая и богатая провинция, самые лучшие художники, артисты и музыканты, самые искусные мастера, самые сладкоголосые певцы. У него была жена, известная красавица из Озерии, белокурая как Снежная Королева и синеглазая как морская богиня, у него были преданные друзья и богатые родственники, его любил Эрих Седьмой, и наконец, у него был самый красивый в мире город.
Когда-то я называл бы его "ваше сиятельство", если бы мне вообще позволили к нему подойти. Но здесь, на войне, всё было иначе. Это был просто человек, потерявший всё и пришедший ко мне за помощью. Его звали Амильо.
— Насколько я знаю, Амильо, ты отдал Стеклянный Город без боя, — заметил я холодно, — а сам сбежал.
Я не понимал, чего он после этого от меня хочет? А с Алонсом меня допек уже Тиманский!
— Да, — сразу согласился мой гость, — это так. Я никогда не прощу себе этого.
И кого-то он напомнил мне, измученный, опустошенный, ненавидящий сам себя. Ему было плохо. И потом, это был все-таки мой герцог, и до войны мы ничего плохого от него не видели.
— Выпить хочешь? — спросил я вполне дружелюбно.
— Что? — взглянул он мутным взором, — нет-нет, я не пью. А тарелку супа съел бы.
Я позвал хозяйку и попросил ее накормить ночного гостя. Он съел и суп, и яичницу, и кусок пирога с брусникой, и сметану, но, по-моему, не наелся.
— Ты будешь убеждать меня взять Стеклянный Город, — опередил я его, — это бесполезно. Мне нет дела до его красоты, богатства мне не нужно, искусства я не понимаю, к женщинам давно остыл. Ты ничего не сможешь мне предложить такого, чтобы я изменил ход войны.
— Могу, — сказал он.
И я не поверил. Я не представлял, что это может быть.
— Вот. Смотри.
То, что он достал из-за пазухи и протянул мне, было похоже на обруч. Он был мерцающе-синий и светился изнутри, то темнея как небо перед грозой, то просветляясь до голубизны.
— Это украшение? — сказал я с сомнением, видел я и не такие поделки стекольных мастеров и еще больше о них слышал.
— Не совсем. Это надевается на голову. Попробуй.
И сначала стало страшно, потому что я знал, что стекла бывают разные… но не мог же я показать Амильо, что испугался! Я пожал плечами и возложил обруч на свою дикую соломенную копну. И свет померк. И сердце защемило.
На белом песке играли дети: Элиза, Тонио и Юлия. Над ними, сплетая кроны, качались на ветру сосны, над соснами горели звезды. Они почти не изменились за три года, дети моей сестры, они смеялись и строили песочные замки. Они не видели меня и не слышали, когда я их окликал. Я подошел, хотел дотронуться до них, но рука моя проходила насквозь. Меня не было. Я был тенью в этом прекрасном мире, в который ушла моя сестра и ее дети. Я пошел вдоль берега, смутно сознавая, что и берег этот, и сосны, и созвездия я уже видел не раз в самом пронзительном из моих снов. Как же давно он мне не снился!
