Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3
— Сейчас посмотрю, — Ражный привстал, — кого принесло…
— Сиди! — отрезал Пересвет. — Это калик за мной машину пригнал… Сиди и слушай… Думаешь, у тебя одного были мирские увлечения? Мы же не давали обета безбрачия. Многие через это прошли. На то он и мир, чтоб своими радостями искушать… Думаешь, я не смотрел на сторону? У меня барышня одна была, комсомолка, между прочим. Юная ещё, звала с собой послевоенную разруху восстанавливать. Я только с фронта пришёл… А мне показали мою наречённую, Варвару!.. Цыплёнок щипаный, голенастая, худая, волосёнки жидкие. Уехал бы, да родитель не пустил. Вся родова сговорилась и давай мне в уши петь, как растёт и расцветает моя невеста. У меня перед глазами же недокормленный подросток военных лет. Не лежит душа…
Гул машины оборвался где–то возле «шайбы» — заглушили мотор.
— Я подобных сказок с детства наслушался, — сказал Ражный, намереваясь отвлечь боярина от воспоминаний. — От Елизаветы. И мне про Оксану пели… Ты лучше скажи: на сей раз мне куда собираться? Коль вотчины лишили? В вольное странствие?
— Не торопись, послушай, — как–то очень уж миролюбиво попросил дядька Воропай. — Скажу ещё… В другой раз явилась комсомолка, предложила целину поднимать. И уже повзрослела, в самом соку, манкая, глаза задорные, прижмёшь в углу, и задышала… Тут срок Манорамы подходит. Решил, исполню завет отцовский, поеду, но не догоню. Зато утешу сердце родительское. Потом махну в степи вольные. Ну и поехал за охочей кобылицей… А родитель не разгадал умысла, позволил самому жеребца подседлать. Ну я и выбрал самого ленивого, губа отвисла, спина прогнулась. И тут как понёс меня! Порол по
ушам, плеть измочалил, губы удилами до ушей порвал. Не удержал… Как увидел наречённую, вмиг и про комсомолку забыл. Вот где моя целина непаханая!.. Шесть лет жеребца докармливал, когда постарел. Не он бы, не видать мне Варвары. Всю жизнь бы локти кусал…
— Зря я не ушёл с Сычом, — вдруг пожалел Вячеслав. — Воевал бы с кем–нибудь, со зверями дрался. Интереснее…
— Ещё повоюешь, — встряхнулся боярин. — Война для аракса — дело святое, на то и держим Засадный полк.
И это его возвращение в реальность встряхнуло Ражного.
— Держите? — показал он клыки. — Меня законопатили в Сирое, урочище позорили тем временем. Ладно, за дело, — нет, вопрос другой. Что, нельзя было охрану поставить? Чтоб никто сунуться не посмел? Где старики– стражники? Иноки ваши где? На пенсии?
— За вотчину душа болит? — легкомысленно спросил Пересвет. — А ты теперь о ней не думай. Нет её больше. И возродится не скоро, лет через сорок…
— Когда уже засадников не станет…
— Сыча наслушался?
— Все араксы об этом говорят. Конец приходит воинству, выродилось. Оплечье с рубахой можешь в музей сдать.
— Погожу ещё, пригодится…
— На последний парад выйти?
— А хочешь, тебе отдам? — внезапно предложил боярин. — Обряжу и всему воинству объявлю.
Это уже прозвучало серьёзно, озабоченно, и вдруг тайная надежда кольнула в солнечное сплетение: неужто за этим явился? И калик говорил, поруку принёс…
— Даром отдаёшь? — умыльнулся Ражный. — Благодарствую! Себе оставь, на память.
— А если не даром?
— Тогда собирай Пир Боярский, — он постарался не выдавать чувств. — Приду в твоё урочище.
— Не терпится мне бока намять?.. Вот и месть в себе не изжил! — Пересвет встал, поправил алам и глянул в зеркало, висящее в простенке. — Во второй раз надеваю. Первый — когда с отцом твоим на ристалище сходились… Да и с тобой не прочь потягаться. Но ты ведь холостой ещё, как отрок! Разве что в потешном поединке схватиться…
— Довершить Пир Радости — одной ночи довольно.
— С кем? С кукушкой?
— С Дарьей из ловчего рода Матеры.
Пересвет помедлил, словно примеряясь к имени, произнёс:
— С Дарьей? Из ловчего рода… Ну что, слово аракса. Дай хоть взглянуть на неё. Кого ты своевольно избрал и невестой нарёк.
— Ладно, дядька Воропай, на смотрины имеешь право. — Ражный направился было к двери, однако голос боярина его остановил:
— Погоди, а что у тебя подпол открыт? Чуть не свалился…
Вячеслав вспомнил о похищенных из тайника свадебных причиндалах и замер.
— Любопытно, как ты станешь пировать, если твой дом разграбили? — без интереса спросил он. — Должно, все тайники вскрыли, наряды растащили…
И тем самым подтвердил догадку: боярину известно всё, что происходило на базе, пока он был в Сиром, в том числе и о чаше. Даже мысль промелькнула: уж не причастен ли он к разорению вотчины, прямо или косвенно? Чтоб лишить его судьбы вотчинника? Иначе с какой стати лукавит, скрывая злорадство за равнодушием?
Ражный вернулся, аккуратно опустил крышку люка.
— Впрочем, наряды — это лишь дань обычаю, — подыграл Пересвет. — Ты же с мирской девкой по уставу пировал, со светочем, а что вышло? Ничего, сбежала… Всё–таки любовь нас вяжет, а не обряд с венцом. Только диву даёшься, какие мудрые традиции заложил преподобный! Даже если весь Засадный полк погибнет и останется хотя бы один аракс… Нет, даже отрок гоношистого возраста, но с ярым сердцем. И всё возродится. Потому не запретил инокам брать мирских невест и уводить в скит. Только заповедал браки с ними творить по любви и согласию. Тогда дети вырастут араксами. Минет время, и из лесов вновь выйдет воинство…
Это прозвучало как намёк. Верно, отнимая вотчину, боярин уготовил ему судьбу отшельника.
— Да я и в скит готов удалиться, — независимо отозвался Вячеслав. — Привык уже в Сиром…
Боярин лишь усмехнулся:
— Ты–то готов… А твоя избранная и названая?
— Спроси её сам!
— Ладно, спрошу. Показывай!
Они вышли из дома, и тут Ражный обнаружил, что никакого автомобиля с каликом на территории базы нет. А точно слышал, тарахтел возле «шайбы»…
Из каминной трубы над гостиницей беззаботно курился столб жара, обращаясь в парное облако. Однако с предчувствием смутной тревоги Вячеслав взбежал на крыльцо, распахнул дверь и в тот же час ощутил пустоту: в гостинице не было ни одной живой души.
И всё же он заглянул в зал трофеев. В кресле, возле жаркого каминного зева, лежала лишь медвежья шкура, образуя нечто вроде пустого кокона, из которого только что вылупилась и улетела бабочка. Ражный сунул руку в мягкую полость: там ещё хранилось тепло…
В тот же миг он взвился нетопырём и узрел синий, как плащ Дарьи, сполох. Волчица спала в некоем белом, слабо озарённом и словно размытом пространстве, откинувшись в кресле, кажется автомобильном. На лице застыло сонное умиротворение, хотя пространство это тряслось и колебалось, но не потому, что было в его воображении; скорее машина мчалась по плохой, просёлочной дороге…
