Стимпанк! (сборник) - Блэк Холли

Но не для этого пришел он в мир. Марк Фурий происходил из досточтимой ветви семейства Фуриев, подарившей народу Рима не одного трибуна. Говорят, дом его отца вполне соответствовал цензу, и когда бы не обстоятельства, Марк мог бы в будущем претендовать на более чем достойную должность. Некоторые утверждают, что рождение его сопровождалось многими знамениями: в небе над Бруттием [20] являлись огненные щиты, а пифия весь этот день безбожно стонала и выла и пророчествовать не желала, когда же к ней приступали, верещала и корчилась на Пупе Юпитера, как обезьяна. Один из децемвиров [21] обнаружил, что Сивиллины книги, где содержатся все гражданские ритуалы и правила жертвоприношений, в одну ночь поросли бородавками: страницы в них обметало, как сыпью. Верить подобным россказням, впрочем, не стоит: суеверный люд вечно несет всякий вздор, стоит ему лишь прослышать о возвышении того или иного лица.

А вот что нам доподлинно известно, так это что Марк Фурий дожил до десяти лет без каких-либо злоключений, но и без малейшего признака гения. (Во всяком случае, в источниках нет на то никаких указаний.) Через четыре года после него мать Марка Фурия разрешилась девочкой, чье имя до нас не дошло, хотя упоминания о питаемой к ней братом любви поистине многочисленны. Нет оснований предполагать, что в доме что-то было не так: там царили мир и гармония, хотя за его стенами тираны то и дело захватывали Рим, и палаческий меч косил несметные толпы народу. Внутри же сих благословенных стен бушевали лишь такие бури, что смущают покой дитяти, но легко забываются взрослым мужчиной: мяч укатился под обеденную софу, и его никак не достать; крошка-сестра стащила сладкие фрукты с алтаря, а наказали его, Марка; или вот, скажем, докучные учителя. Впоследствии он утверждал, что уроки свои любил, особенно математику, ибо в ней были законы, которые его утешали, и аксиомы, в которые можно было просто верить – как в материнскую любовь к нему, воспринимаемую как незыблемая данность, или в отцовское милостивое властительство надо всем домом, приятное, справедливое и абсолютное.

Так вот, когда Марку Фурию минуло десять, в доме случился пожар. В те времена проводку к лучшим домам Эсквилия только-только подвели. Она висела на улице, на шестах, открытых и погоде, и природе с ее вредителями, так что провода часто искрили и служили причиной возгораний. В общем, однажды ночью Марк пробудился от того, что крыша в доме занялась, а кругом метались слуги, крича: «Воды! Воды!» Сезон стоял засушливый, так что в цистернах влаги было совсем мало, а в имплювии [22] – так и вовсе ни капли. Все домочадцы в панике носились по комнатам. Мальчик выбежал в атриум и мигом смекнул, что всем нужно немедленно покинуть здание, пока не обрушилась крыша. Он тут же схватил за руку мать и вытащил ее из дома на улицу.

На момент пожара великий Красс, вскоре обретший славу самого могущественного и самого алчного человека в Риме, находился еще только на стадии стяжательства. А одним из источников обогащения была так называемая помощь погорельцам в спасении имущества. Или, если называть вещи своими именами, шантаж и вымогательство.

Не успел дым пожарища взмыть над городом, как рабы Красса уже засекли его со своего наблюдательного поста. Специально для этого они торчали на вершине Палатинского холма, оглядывая горизонт в ожидании, не пошлют ли боги хозяину чем еще поживиться. Они затрубили в клаксоны, извещая своего господина о скорой добыче, и помчались к месту происшествия на своей таратайке, груженной канистрами с водой, шлангами и воронками.

Когда юный Марк с матерью выбежали на улицу, таратайка как раз затормозила на безопасном расстоянии, вся красная с виду, так как в ее полированной меди отражалось бушующее пламя. Отец мальчика гневно препирался со свежеприбывшим Крассом, набивавшим цену, за которую он согласится вступить в борьбу с огнем. За то, чтобы рабы открыли хотя бы первую канистру, оборотистый гражданин благословенного Рима требовал двести тысяч денариев.

Глядя, как горит его дом, а с ним и все накопленное за годы жизни добро, отец восклицал, что не может уплатить такую сумму, что она его уничтожит, что они зря теряют время в спорах. Красс в ответ дружелюбно сообщал, что это только начало и что каждая новая канистра воды, использованная для тушения пожара, встанет клиенту еще в сотню денариев.

Отец, своими глазами видевший, как плавятся восковые посмертные маски предков – драгоценнейшее из семейных достояний, и знавший, что все его книги и мебель уже наверняка превратились в уголья, ярился от этих наглых проволочек и кричал, что не даст и медяка сверх сотни тысяч денариев.

Красс вроде бы смягчился. Он подозвал раба с отчетностью. Дом у него за спиной трещал и охал и исторгал столбы искр. Пока все смотрели – Марк Фурий, родители, соседи, повыбегавшие из своих жилищ в страхе, что пламя может распространиться, Красс демонстративно углубился в бухгалтерию, водя стилом по списку расходов. Параллельно он вел приятную беседу о том, что не следует, наверное, держать пожарную документацию на восковых табличках («Немудро, да-с, немудро», – мило хихикал он), ведь стоит вынуть их рядом с местом происшествия, и, пожалуйста, бухгалтерия уже потекла. В общем, все послушно ждали, и наконец Красс улыбнулся и заявил, что не возьмет ни медяком меньше ста девяноста тысяч.

Кажется, именно в этот миг Марк понял, что сестры его с ними нет.

Слуги подняли крик, все бросились дознаваться и в итоге пришли к выводу, что младшая дочь семейства, возрастом шести лет, по всей вероятности, оказалась в ловушке на втором этаже женской половины. Когда остальные бежали, ее из дома никто не вынес. Упомянутый дом тем временем уже превратился в сплошную пещь огненную.

Отец ребенка взмолился Крассу, мать кинулась вдоль по улице, зовя на помощь. Красс стоял, скрестив на груди руки. Глубокомысленно почесав в затылке, он сказал, что по зрелом рассуждении двести пятьдесят тысяч денариев – более чем честная цена за тушение огня и спасение несчастного ребенка. Если его, конечно, еще не пожрало пламя.

Мать изрыгала проклятия, отец угрожал тут же, на месте, оскорбить его ударом.

– Но есть и другой выход, – сказал им с улыбкою Красс. – Мы все еще можем договориться. Я покупаю у вас дом за один денарий, а также землю, на которой он стоит, и все, что в нем есть. Если начать тушить сейчас, многое еще удастся спасти.

Издавая вопли ужаса, горя и гнева, какие едва ли могли изойти из человеческих уст, а разве что из звериных, отец с матерью бросились в горящее здание в надежде спасти свое дитя.

Красс в мегафон кричал рабам подождать.

Огонь между тем охватил уже всю крышу и перекинулся даже на деревья перистиля. Их пламенеющие купы виднелись над окружавшей его стеной, словно настало какое-то новое, катастрофическое время года, одетое в свою, невиданную листву и готовое принести чудовищные плоды.

Пока Марк смотрел, дом рухнул; крыша со всех четырех сторон обрушилась в атриум. Разрушения были поистине циклопичны. Стены опрокинулись, взметая ураган – огонь словно бы задался целью доказать, что сумеет пожрать самый воздух. Отец, и мать, и сестра Марка погибли.

– Дурак был твой отец, – сказал мальчику Красс, – что не принял моих условий. Что такое тысяча денариев – или десять тысяч, или хоть сотня – в сравнении с жизнью? В деньгах ли счастье?

Говоря так, он не без удовольствия наблюдал, как пожар вершит свой труд. И с еще большим удовольствием сделал хозяину соседнего дома, на который перекинулась пагуба, то же самое предложение, что и отцу Марка, добавив при этом, что цена промедления очень высока, как только что собственным примером засвидетельствовало семейство Фуриев. Сосед на условия быстро согласился – что, право, значит целая жизнь в долгах и рабстве, когда кругом такое творится? Красс отдал распоряжения рабам, те раскрутили шланги, и наконец потоки прохладной, сладостной воды хлынули на зрителей этой скорбной сцены и на место их обитания.