Сергей Волков - Пастыри. Четвертый поход
Громыко крякнул, поскреб свою кудлатую бороденку:
— От тебя, Федор Анатольевич, ничего не скроешь… Тревожусь я. Неспокойно на душе. Маятно. За Янку переживаю. Уехали они с Ильей в этот Среднемухинск… Ты своим внутренним зрением посмотри, как оно там… — отставной майор неопределенно покрутил рукой у себя над головой, — в астрале?
— Николай Кузьмич, уважаемый! Вы изрядно преувеличиваете мои скромные способности, — граф развел руками.
— Да ладно, Анатольич, не прибедняйся. Ты же того… Умеешь, короче… Чуешь! Вот и покрути носом там, в ненашем мире. Очень прошу!
— Ну, хорошо. Однако никаких результатов, Николай Кузьмич, я вам не гарантирую!
Торлецкий встал, прижался спиной к серому тесаному камню стены, предварительно отодрав с нее пяток слизней. Бойко топоча, тут же прибежал Старый Гном и шустро умял разноцветных гермафродитов-симбионтов.
Закрыв глаза, граф замер, и Громыко, глядя на него, тоже затаил дыхание.
Некоторое время ничего не происходило. В лаборатории что-то побулькивало и позвякивало, изредка с характерным чмоканьем падали на пол со стен и потолка слизни, и тут же раздавался ежиный топот и радостное чавканье.
Наконец Торлецкий открыл глаза, вспыхнувшие пронзительной зеленью куда как ярче обычного:
— Ваши предчувствия, Николай Кузьмич, оказались отнюдь не беспочвенными! Хм… Что-то действительно происходит. У меня сложилось впечатление, что все мы подобны неким насекомым, ползающим по крышке парового котла. Нам тепло, комфортно, уютно, и никто даже и не подозревает, что давление в котле достигло критических показателей и в любой момент может произойти взрыв!
— А этот «любой момент», как скоро он наступит? — облизнув губы, быстро спросил Громыко.
— Видите ли… Мне почему-то показалось, что это зависит вовсе не от котла. Что-то движется к нам, в Первопрестольную, движется с востока и скоро, буквально сегодня, будет здесь.
— Оно, это «что-то» связано с Яной, Ильей?
— Оно, Николай Кузьмич, связано в первую очередь с одним нашим общим знакомым…
— С Удбурдом, мать его? — Громыко скривился.
— Э-э-э… Но позвольте! Вы же должны были забыть всю эту историю! — Торлецкий удивленно выпучил глаза.
— А я и забыл, — кивнул бывший опер, — да только вот сегодня утром почему-то вспомнил… Неожиданно так! Словно в башке свет включили!
— Вот что, голубчик, — граф вынул из кармана черной вельветовой блузы телефон, — давайте-ка вызовем сюда Дмитрия Карловича и попробуем связаться с мадемуазель Яной и Ильей Александровичем…
— С ними связываться без толку, я пробовал. У Янки мобильник отключен, а Илюха «вне зоны действия сети»…
* * *Когда это началось, Яна и сама не поняла. Она, прислонив согнутые колени к стенке, в позе эмбриона лежала на узкой кровати в своей каюте-камере и пыталась заснуть.
Неизвестность тревожила ее, и девушка хотела быть отдохнувшей, в хорошей физической форме на случай, как говорили у них в оперотделе, «обострения ситуации».
Витая между явью и сном, неожиданно Яна ощутила, как что-то или кто-то вторгается в ее внутреннее пространство, в ее сущность. Это было не похоже на приснопамятного кота Баюна. Тот проявлял себя лишь словами, звучащими в голове. Яна долгое время вообще думала, что это ее собственные мысли или, на худой конец, какие-нибудь галлюцинации.
Теперешнее вторжение носило совсем другой характер. Передать словами ощущения, испытываемые Яной, девушка не смогла бы. Наиболее близкие ассоциации у нее вызвал секс, но там, даже с самым ласковым и опытным любовником, все происходило гораздо грубее и проще.
«Что это? Кто ты?» — закрыв глаза, мысленно спросила Коваленкова, пытаясь представить себе наползающую на нее бесформенную массу в виде чего-то понятного и не страшного.
«Я — это ты. А ты — это я!» — ответ пришел далеким эхом, еле слышный, на грани понимания.
«Ты — женщина?» — снова спросила Яна.
«Я — это ты. Конечно, мы — женщины», — прошелестело сквозь мягкие коричневые пятна, возникающие перед внутренним взором девушки.
«Зачем ты здесь?»
«Я стану тобой, а ты — мной. Так суждено. Так будет хорошо. Не бойся!» — неведомый голос несколько окреп, теперь Яна разбирала слова без труда. А еще она уловила интонацию и поняла — с ней действительно говорит какая-то женщина.
«Я не хочу становиться кем бы то ни было! Я — это я!» — продолжила девушка бессловесный, немой диалог.
«Ты все поймешь потом… Смотри…» — прошептала неведомая Янина визави.
И сразу исчезли коричневые пятна. Яна увидела себя в удивительном храме. Золотая византийность православия соседствовала здесь с космической устремленностью готики, а причудливость барочных орнаментов дополнял искусный декор античных колонн и карнизов.
Мягкий витражный свет цветными пятнами отражался от витых семисвечников, играл на полированном камне капителей, дробился в золотых окладах и самоцветных каменьях темных икон. Почему-то вспомнились стихи Блока:
И голос был сладок,
И луч был тонок.
И только высоко,
У Царских Врат,
Причастный тайнам,
Плакал ребенок
О том, что никто
Не придет назад…
И едва только Яна услышала, почувствовала, прожила эти строчки, как в тишине зазвучал голос. Но это отнюдь не был голос ребенка. В загадочном полумраке самого эклектичного в мире храма мощно и звонко разлилось:
…Недавно гостила в чудесной стране.
Там плещутся рифы в янтарной волне.
В тенистых садах там застыли века.
И цвета фламинго плывут облака.
В холмах изумрудных сверкает река,
Как сказка прекрасна, как сон глубока,
И хочется ей до блестящей луны
Достать золотистою пеной волны.
Меня ты поймешь.
Лучше страны не найдешь!
Меня ты поймешь.
Лучше страны не найдешь!
«Я все-таки схожу с ума…» — отрешенно подумала Яна и вдруг поняла, что плачет. Неповторимый, удивительный агузаровский голос высек из Яниной души искры, и они обожгли девушку, затронув самые сокровенные струны ее сущности, ее «я».
Всхлипывая, как маленькая девочка, Яна свернулась калачиком и вскоре уснула. И еще засыпая, она знала — та, что приходила к ней, сделала подарок: на этот раз ни сны, ни тревожные мысли Яне не помешают…
