Иней Олненн - Цепные псы одинаковы
— Назови себя! — повелительно крикнул старик, ударяя посохом в землю. Трава на земле обуглилась.
— Тебе не заставить меня… — Аарел Брандив яростно сжал кулаки. — Ты не сможешь. Нет у тебя такого права!..
Старик рассмеялся. В его смехе не было угрозы, только горечь.
— Я знал, что ты вспомнишь о праве и о долге. Да!.. Нет у меня права заставлять тебя, ибо ты атанн, как и я. У меня нет права любить, и у тебя его тоже нет.
— Без любви наши руки слабы, а помыслы наши — бесцельны, — вскинулся Аарел Брандив.
— Нет, — покачал головой старик, — это любовь делает наши руки слабыми, а наши помыслы — сиюминутными. Дельвеле, Кугун! Остерегись! Ты — атанн, но если ты откроешь свою душу для любви — ты познаешь великую боль. Для нас не существует времени, ты хочешь, чтобы боль была вечна? Взгляни на меня. Я забыл, что я атанн и что путь людей — не мой путь. Я забыл и поплатился сердцем своим. Моя боль будет вечной. Дельвеле, Кугун! Эгнар ве наи!..
И неожиданно старик шагнул к Одинокому Охотнику и обнял его, точно хотел защитить. Ингерд обернулся на своих друзей. Эйрик и Оярлик глядели удивленно и настороженно, Травник таращился в небо — он-то все понимал и не хотел с Ингердом глазами встречаться.
Аарел Брандив, Одинокий Охотник, поднял гордую голову с плеча старика.
— Ты посеял страх в моем сердце, — сказал он глухо, — до этих пор я не ведал, что это такое.
Он обернулся к Ингерду:
— Мне надо лететь, Волк. Я вернусь, как смогу. Прости.
И он, прянув на землю, в небо взмыл большой птицей черной. Ингерд проводил взглядом его стремительный мощный полет.
— Этот путь — не его, — произнес старик в шкурах, — и не мой тоже. Дальше вы пойдете одни.
Видно было, как старик какой-то думой терзается, мучается чем-то, но сказать ничего не сказал, только вздохнул тяжко.
— Ступайте, — сказал он. — Ваша дорога — долгая, ваша огдстама — великая. Вы не одиноки в своем выборе, потому принимайте помощь, буде она вам встретится.
С этими словами он развернулся и подался куда-то в глубь леса. Стена деревьев скоро скрыла его.
— О чем это они толковали? — спросил Эйрик. — Как ни силился уразуметь — не вышло.
— У меня не спрашивай, — отозвался Лис. — Я понял только одно: дальше нам идти без Одинокого Охотника. Жаль.
Ингерд промолчал. Травник тоже. Так и пошли через лес в молчании. Эйрику да Оярлику не до разговоров было, они по сторонам глазели — чай, по Лесу Ведунов шли! Они еще с прошлого раза не решили твердо — меняться им одеждой, если ведуна встретят или погодить все же. Переговариваются тихо:
— При Травнике-то одеждой не менялись — и ничего, — говорит Оярлик. — А ведь он тоже ведун!
— Знамо дело, — кивает Эйрик, — к тому же ведунов тут много, упаришься переобуваться.
На том к согласию и пришли, хотя совсем недавно скажи им кто про такое — ребер бы не досчитался. Оярлик смеется:
— Боргвы как прознают, что я по Зачарованному Лесу как по обыкновенному ходил, так при виде меня замертво падать будут!
И помрачнел, подумав, как жарко сейчас должно быть на Келмени.
Они шли по лесу, и Ингерд все ждал, когда же что-нибудь удивительное случится, чуда ждал — не дождался. Да только на душе с каждым шагом легче делалось, усталость, что бесконечной казалась, отступила, просветлели лица Барса и Лиса, это ли не чудо?.. И ошалевший от радости Травник шагал впереди размашисто, словно через босые пятки силой земли питался, и травы из-под его ноги распрямлялись легко.
— Этот Лес, — говорил он, — первое пристанище Бессмертных в мире нашем. След их не виден уже, а благодать осталась…
Шли они сперва средь берез, и света вокруг много было, и деревья росли не кучно, хоть верховым едь. Ручьев им много встретилось, но не из всех Травник пить велел.
— Некоторые из болот текут, — объяснил он недоверчивому Эйрику, — а там вода гнилая.
Потом все больше осины им попадаться начали да ольха, дорога тяжелее стала, а ближе к вечеру они и вовсе в такой бурелом забрели, что Оярлик взвыл.
— Ты куда это нас завел, Травник уважаемый? — вопрошал он, пробираясь под елкой, в три погибели согнувшись. — Тут не то что человек, медведь не пройдет!
Путь и вправду был не из легких — кругом завалы из хвороста и древесных стволов, а под ними ямы с водой нередко хоронились. Ингерд в одну такую провалился, так его еле вытащили.
— Да мы по самой окраине Леса идем-то, — оправдывался долговязый Травник, — тут до Гиблых Болот рукой подать. Не любит Лес соседство такое, оттого и бурелому полно.
— Так зачем к самым болотам заворачивать? — Эйрику очень уж хотелось к белоствольным березкам вернуться.
— А затем, что только в одном месте между болотами и Лесом выход к Морю есть, мы к этому выходу и должны попасть.
Эйрик неслышно вздохнул. А дорога меж тем становилась все хуже и хуже. Елки росли столь тесно, что иной раз надо было лазейку искать, как в заборе. Постоянно приходилось быть настороже, чтоб глаза уберечь и ноги не сломать. Продирались сквозь чащу с треском, да хрустом, да с руганью, и вдруг Травник остановился, руку поднял, и все остановились.
Впереди, с боку левого тоже сучья трещали — шел кто-то им наперерез. Ингерд, Оярлик и Эйрик Травника за спину задвинули да кинжалы из ножен вытащили — мечами тут не размахаешься — гадали, кто к ним пожаловал — зверь иль человек. В лесу-то и без того темно, а тут еще ночь подкатила, поневоле осторожничать начнешь, мало ли что…
Не зверь то оказался, а человек, но человек — с одного взгляда определили — странный, потому кинжалы в ножны не опустили. Подходит к ним — росту высокого, с Ингердом вровень, телом не худой, в одежде простой, дорожной, посох крепкий в руках держит; лицо сильно загорелое, нос — клювом, горбатый — ничего примечательного, но глаза!.. Ингерд только глянул в них, и точно в омут бездонный ухнулся, тонуть начал, задыхаться, вокруг тьма кромешная, а он барахтается, будто рыба в сети, и сеть его на дно тащит… Голос Травника — далекий и беспомощный — слышал недолго, но отозваться не мог, вокруг вода, а ему дышать нечем. А потом пропало вдруг все — и лес, по которому шел, и омут, в котором тонул, и ударил в лицо ветер соленый — вольный ветер, сильный, тот, что по бескрайним просторам морским гуляет! Очутился Ингерд на берегу Моря на скалистом, у ног прибой ревет зверем бешеным, ярится стихия, волной могучей в твердь земную бьется — что людские сражения в сравнении с такой битвой! Ингерд вдохнул жадно терпкий ветер, соленые капли с губ выпил — и рассмеялся счастливым и горьким смехом: домой он пришел! Вот перед ним — его вотчина, его хлеб, могилы дедовские, его земля!..
