Вероника Иванова - Нити разрубленных узлов
— Эррита Фьерде выступила против меня. Против бальгерии. Против закона. А закон гласит…
Белые крылья просторного одеяния взметнулись над ступенями, и, думаю, каждому из людей, стоящих во дворе, пригрезилось, что за спиной хрупкого юноши, невесть каким чудом оказавшегося посреди ночи в доме Кавалено, высится разноцветный витраж кумирни.
— Закон гласит, что любое преступление должно быть искуплено трижды. Трое держат ответ перед законом. Первым отвечает сам преступивший. Вторым отвечает палач, исполнивший свои обязанности. И третьим всегда отвечает судия, вынесший приговор.
Как зовут этого мальчика? Глорис? А следовало бы именовать гласом божьим. Мне доводилось слышать многих людей, искусно владеющих своей речью, но никто из них не внушал такого благоговения, как скромный прибоженный из захолустного городка.
Его слова не звучали — они текли. Горячей смолой прямо в сердце.
— Никакое деяние не остается без наказания: об этом заботятся боги. Но в доброте своей и щедрости владыки небесные не разделяют преступивших между собой. Все мы дети божьи, и все мы равны перед своими родителями.
Голос журчал ручейком, ловко пробирающимся между камнями извилистого лесного русла. Проникал во все потаенные уголки плоти. Казалось, тек внутри меня вместе с кровью и постепенно становился ее частью, все большей и большей, чтобы в какое-то из мгновений заменить полностью.
— Она будет наказана, эта слабая женщина, возомнившая себя сильной. И будет наказана не за собственную гордыню, а за то, что смутила и сбила с истинного пути других людей. Тем страшнее ее вина. Тем тяжелее ее преступление. И боги однажды сожмут свою длань в кулак, чтобы покарать… Но сколько из заплутавших в чужом обмане сохранят свою жизнь к тому времени?
Он все говорил правильно. Но гораздо важнее было то, что он говорил одновременно со всеми нами и с каждым в отдельности. По крайней мере, мне казалось, что черноволосый юноша стоит напротив, близко-близко, так, что можно поймать его дыхание.
— Когда боги медлят, люди должны сами набираться смелости стать судьями и палачами. Труднее прочих приходится тому, кто отвечает последним, и я говорю вам: она виновна! Я приговариваю женщину по имени Эвина Фьерде к тому, что некогда настигнет каждого из нас. Смерть никогда не отказывается от своей добычи, и мы лишь поможем ей затравить зверя.
Чистый восторг юности, смешанный с седой мудростью опыта. Это уже не человек. Не знаю, кто именно, но Глорис, которого я видел в кумирне, и Глорис, чья речь льется на меня благословенным дождем небесным, не одно и то же. И если его преображение — дело рук божьих, я…
Готов уверовать. Сейчас и навечно.
— Я не буду лгать: вы станете палачами. Но вы станете и дланями божьими. Вы исполните то, что предначертано свыше. Ее, погрязшую в лживых горестях, уже не спасти. И кто знает, как далеко распространилась зараза, порожденная ее сердцем? Может статься, что все, волей судьбы оказавшиеся рядом с Эвиной Фьерде, ступили на путь греха. Вы узнаете их. Узнаете отступников по тому, как они вас встретят — пустыми руками и чистыми душами или наточенными клинками.
Да, узнать будет легко. Очень. Может быть, кто-то из них сообразит, как спастись от смерти, но, думаю, гордость победит. Она всегда побеждает. И слуги благороднейшей из благородных не опустят оружие, а значит…
Пусть прольется кровь!
— Вы ответите за их гибель. Ответите так, как сможете. А потом буду отвечать я. За всех вместе.
И я верю тебе, судия. Ты ответишь. Возможно, примешь на себя больше, чем понимаешь в эти минуты. Но можешь быть уверен: я не подведу. Не заставлю брать на себя ответ за мои грехи.
— Скоро вы шагнете на тропу, недостойную человека. Я не буду лгать вам, и вы не лгите себе. Нет ничего страшнее греха смертоубийства, особенно когда он складывается с другими грехами, груз которых уже лежит на ваших душах и ваших телах. Слова молитвы помогут очистить души, и это моя забота. Но грех плоти… Он смывается только плотью.
Что еще за грех? Не припомню за собой ничего похожего. Впрочем, судии виднее, а мне остается только внимать.
— Плотью, что была истинно невинна. Плотью, что была рождена для исполнения долга. Плотью, что примет в себя ваши грехи. Плотью, что станет навеки закрытым сосудом…
Одно из слов резануло слух. Все равно что нож брадобрея сорвался с твоей щеки и полоснул по шее.
Сосуд? Нет, только не он. Я не помню, что означает это слово, но я чувствую: оно омерзительно. Оно воняет грехом, но не запертым внутри, а оставшимся где-то снаружи.
— Сосудом, покорно ожидающим наполнения…
Она шла по галерее очень медленно, словно боялась попадать в полосы света между колоннами. Или словно боялась поранить босые ступни. А может, потому, что дрожала от холода, ведь на дворе была ночь, пусть и наполненная факелами, и воздух, касавшийся обнаженной кожи, наверняка казался слишком холодным той, что привыкла к тяжести черного одеяния.
Она остановилась на самом верху. Замерла над ступенями, растерянно глядя куда-то вперед, а значит, поверх наших голов. Куда-то в закрытые решетчатыми ставнями окна второго этажа.
Она не старалась прикрыть свою наготу, наоборот, руки безвольно висели вдоль тела, даже пальцы были расслаблены. А короткие локоны белокурых волос, влажно облепившие голову, будто еще больше подчеркивали беззащитность девушки, которая, казалось, не понимала, что происходит.
Лус Кавалено готова была выполнить приказ. Сейчас она наконец-то знала, что делать, хотя это знание снова стало заемным.
— Но есть грехи, которые нельзя искупить с чьей-то помощью, — продолжил Глорис, и прежний ритм его речи вдруг сбился, зато начал рождаться другой, разительно отличный от предыдущего. — Я мог бы провести тебя через коридоры молитвы, предатель. Я мог бы очистить твое тело любовью и ненавистью. Я мог бы помочь. И все же помогать не стану, потому что искупление всегда должно быть искренним. По собственной воле. И если ты не поймешь, что совершил, любые усилия будут тщетны.
Сейчас прибоженный снова говорил вроде бы со всеми присутствующими, но я больше не чувствовал его внимание на себе. И невольно начал озираться по сторонам, равно как и мои соседи.
— Ты знаешь о своем преступлении. Но видишь ли ты всю его глубину? Узри же!
Последние слова прозвучали почти что громом, и один из черномундирников вдруг рухнул на колени, утыкаясь лбом в брусчатку.
— Узри же и ужаснись!
Коленопреклоненного сотрясало рыданиями, как лихорадкой. И неудивительно, что мы расступились, стараясь оказаться как можно дальше от человека, только что обвиненного в неизвестном нам, но несомненно страшном преступлении.
