Виталий Каплан - Масть
– Зачем? – прошептал я.
– А затем, – пояснил Отшельник, – чтобы ввергнуть в лютую тоску, а тоска – затем, чтобы в Сумрак ты вошёл в нужном состоянии духа. Не думаешь ли ты, что Тёмные Иные тебя на Невском случайно встретили? Нет, Андрей свет Галактионович, тебя пасли. Твой дядюшка заранее столковался с Харальдом. Нужен ты дядюшке. Причём нужен не просто Тёмным Иным, а таким, который по гроб жизни ему обязан. Вот гляди!
На белой простыне неба возникла другая картинка. Просторный кабинет, шкура белого медведя на полу, черепа на стенах… и дядюшка с Харальдом сидят в высоких креслах, потягивают из хрустальных бокалов мадеру… а потом дядюшка вытаскивает из потайного кармана небольшой изумруд в медной оправе, кладёт его перед Харальдом, чьи глаза загораются алчностью.
– Вот так дядюшка тебя купил. – В голосе Отшельника появилось что-то похожее на иронию. – Это ценный артефакт «рыбье око», Харальд давно мечтал о таком. Позволяет в некоторых случаях читать мысли Иного, невзирая ни на какие защиты. Взамен Харальд обязался посвятить тебя, поднатаскать в магии, дотянуть до третьего ранга – а потом придраться к любому пустяку и сделать твою жизнь в петербургском Дозоре невыносимой. И вот когда ты дойдёшь до ручки, тогда…
Картинка сменилась. Вот дядюшка входит в мою пропахшую тоской и желчью квартиру, вот я искренне радуюсь встрече с единственным оставшимся в живых родственником, который к тому же Иной, причём одной со мною масти. Вот мы выставили Круг Невнимания, чтобы не мешались всякие Тимошки, и потягиваем привезённую дядюшкою мальвазию, и предлагает он мне кинуть ко всем свиньям столицу и перебраться в сонную Тверь, под его начало, подальше от мстительного Харальда и подлости здешних дозорных. И я хватаюсь за его слова как утопающий за соломинку.
– Вот так, Андрей, ты стал Иным. – Голос Отшельника доносился точно из глубокого колодца… вернее, наоборот, сверху, а на дне колодца был я сам и не видел оттуда никаких звёзд. – Ты хотел узнать, как бьют по шпингалету, мальчик? – падали сверху чугунные слова. – Вот так и бьют. Жестоко. Больно. А иначе никак! Злишься небось на дядюшку? А зря! Он просто Тёмный. Не чудище с гнилой душой вроде Харальда, он даже по-своему любит тебя… всё же родная кровь, да и уже в Твери нелицемерно привязался он к тебе. Но он – Тёмный, и потому если понадобится ему испечь тебя с яблоками, точно рождественского гуся, – испечёт ничтоже сумняшеся. Ты для него – вещь. Инструмент. Быть может, любимый инструмент – но всё равно инструмент. Инструментом же многое можно сделать, ибо своей воли у того нет. Например, девчонку зверю скормить, старика Терентия в гроб вогнать. Инструмент послушен в его руках, ибо предан, преисполнен родственных чувств. Вот так, Андрюша. Ну, всё, прощай.
И дно колодца вышибло у меня из-под ног. Свистнул ветер, смёл всё – и фиолетовое почти небо, и зелёную почти траву, и розово-лиловые почти молнии. Я почувствовал, что несёт меня вниз, в холод, в яркий солнечный свет, на чисто отмытый пол. Туда, где всё уже не «почти», а на самом деле. И где мне уже незачем жить.
Глава 14
Метель уныло стучалась в ставни – будто нищий, который уже и не надеется на милостыньку но привычка берёт своё, и он всё долбится, всё нудит…
Там, снаружи, наверное, ни зги не видно, там одинокому путнику смерть: лупят в лицо колючие снежные хлопья, забирается холод под шубу, вдали же – а то и вблизи! – слышится голодный волчий вой. Зато здесь, внутри, тепло и сухо. Веет жаром от натопленной с вечера печки-голландки, и тьму разгоняет одинокая свеча. Зачем она горит?
Поначалу я даже не понял, что уже не сплю, что эта свеча – настоящая, а не с полотна безумного живописца. Пожалуй, главный признак, что всё наяву, – это тишина, нарушаемая только Алёшкиным храпом. Не скребутся мыши, не шуршат наглые тараканы. Какая всё-таки полезная штука «отсылка»! Вся нечисть тут же удаляется в места поуютнее… Наверняка в комнатах других постояльцев добавилось неприятных гостей.
И не скажу, чтобы сия мысль терзала мою душу. Не грызло меня то, что раньше называл я «химерой разума». Я вообще никаких изменений в себе не наблюдал, хотя уже две недели как всё стряслось, хватило время разобраться.
А в первый миг было страшно. Только что странное это Сияние, фиолетовое небо, зигзаги лиловых молний – и вдруг снова избушка Отшельника, и лежу я на полу и побаливает ушибленная спина, точно падал с высоты в полторы сажени. Напротив – Алёшка, такой же ушибленный. Такой же – и не такой. Пламенеет над его головой всеми оттенками радуги цветок души. Яркий – аж глазам больно. Если оценить силу – никак не меньше первого ранга. Только вот – цветок-то Тёмный…
– Ничего себе! – присвистнул Алёшка, вперившись в меня ошалелыми глазами. – Да вы ж теперь, Андрей Галактионович, Светлый! Мы ж с вами теперь одной масти!
– Вынужден тебя расстроить, – собравшись с мыслями, сообщил я. – Масть у нас с тобой снова разная.
И долго мы сидели на полу в пустой избе, дивились друг на друга, и в каждом из нас медленно прорастало понимание: это правда! И это – навсегда. Потому что где он – тот, кто вышиб наши прикипевшие шпингалеты, дёрнул наши заклиненные рычаги… жестоким, подлым ударом изменивший наши масти?
Не было в избе никакого Отшельника, и печь остыла, и солнце уже давно перевалило за полдень. А на столе среди опустевших мисок и кружек – лист гербовой бумаги. Прямо такой, на каком заключена была в прошлом мае купчая крепость на Алёшку. Или такой, на каком в прошлом июле утверждена была его вольная – и далее хранилась у графини Яблонской в кабинете (сам Алёшка пока о том не знал). Только на этой бумаге значилось совсем иное. Иное.
«Милостивые государи да государыни Иные! – почерк был крупным, простым, без лихих писарских завитушек. – Понеже уразумелось мне, что впредь не оставите вы в мире и спокойствии особу мою, пытливым и жадным умом возжелав проникнуть в тайны, отнюдь для вас не предуготованные, а познав оные, волею или неволею великое несчастье способны сотворить, то почёл я за лучшее оставить ваш суетный да беспокойный слой и вернуться в те глубины, до коих достигнуть не доведётся вам ещё долгие веки. Ибо на краткий миг шагнул я в здешнее и нынешнее, дабы исполнить предначертанное и повернуть череду деяний ваших к неведомому вам благу. Течение своё я совершил, в чём подвизался, то справил, и засим ничто более меня здесь не держит. Паче того – есть у меня и другие заботы, в иных краях и веках, и те надлежит исполнить, ибо таково служение мое. Не увидите более лица моего, но таковое даю напутствие: замышляя великое, не забывайте малое, и прежде чем творить нечто, не худо и помыслить, куда оное повернётся. Послание моё да прочтут и Тёмные, и Светлые, до коих оно касается, что же до Катерины Матвеевны, то обид ей не чинить, ибо любая таковая к обидчику же и вернётся в тройной мере. Мира вам и разума!»
