Макс Фрай - Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
– Смотри-ка, – говорит, – ничего у тебя не перегорело. А с улицы света в окне не было видно… Ты не перепутал? Может, у тебя просто окна на другую сторону дома выходят?
– Да нет, тут сложно перепутать. Я же полдня из этих окон пейзажем любовался. Пустырь с живописными кирпичными руинами здесь всего один.
– Этот? – выглядывает.
– Ага.
– Действительно сладостные руины… Слушай, а давай теперь быстренько на лифте спустимся, проверим еще раз: светятся окна или нет. Ага?
Ну, дурное дело нехитрое. Спускаемся на лифте, смотрим на окна. Темные. Переглянувшись, возвращаемся. Свет горит.
– Ничего не понимаю, – признается Маша. – Ну-ка, давай теперь я спущусь вниз одна. А ты сиди тут и смотри за лампами. Может, они у тебя моргают.
Через две минуты возвращается, глаза круглые, как у совы.
– Свет горит, Макс. Но это какой-то странный свет. У тебя лампы желтоватые. А снизу окна кажутся бледно-зелеными, как грибы-поганки… Ну-ка давай еще раз спустимся, вместе. Чтобы убедиться…
– В чем убедиться?
– Не знаю. Хоть в чем-нибудь.
Выходим на улицу, задираем головы. Окна снова темные. Маша нервно смеется, я криво улыбаюсь. Тоже мне светомузыка!
– Так, – решает она. – Сейчас я поднимусь, а ты стой здесь, смотри. Проверю, что там с лампами, помашу тебе из окна. Ага?
Покорно киваю, хотя, дай мне волю, я бы исследованиями не занимался. Ну их. Пусть все идет как идет, нечего лезть грязными руками в тонкий механизм бытовых чудес и прочих вселенских несообразностей. Но Маша жаждет знаний, полученных опытным путем, и я остаюсь на улице. Смотрю на свои темные окна. Вижу, как пространство за стеклами вдруг набухает теплым абрикосовым светом. Это что же творится, леди и джентльмены, граждане дорогие? Таких оранжевых ламп не только у меня в заводе, их, возможно, и в природе-то нет… В окне тем временем появляется растрепанная головка храброй исследовательницы аномальных явлений. Белые рукава ее свитера исполняют призывные жесты, и я иду к лифту. Поднимаюсь. Комната, ясное дело, освещена самым обыденным образом.
– Ну что, был в окнах свет, когда я выглянула? – нетерпеливо спрашивает Маша.
Киваю.
– И когда он появился? В тот момент или чуть раньше? Или когда я в подъезд зашла?
– Свет появился за несколько секунд до того, как ты открыла окно. Как будто ты зашла и щелкнула выключателем… Я и сам знаю, что ты не щелкала. Потому что это был какой-то не такой свет. Не тот, что сейчас, а оранжевый. Клевое, кстати, освещение. Я таких ламп даже в барах не видел.
– Ну дела, – восхищенно вздыхает Маша. – Получается, ты увидел свет в окне, когда я вошла в комнату. И получается, я видела светящиеся окна именно потому, что ты остался дома. Макс, твои лампы ни при чем, их с улицы почему-то совсем не видно. Эти окна светятся, только если в доме кто-то есть! Поэтому и оттенки света разные. У каждого – свой.
– У каждого – свой? – переспрашиваю растерянно. – Как это?
– Думаешь, я знаю? Это же просто гипотеза. С другой стороны, а как еще все объяснить? У тебя есть идеи?
– Какие уж тут идеи…
Потом мы долго сидим на полу, обнявшись, и молчим от полноты чувств. Маленькое чудо, явленное нам, меня почти не тревожит. Жаль только, что я никогда не смогу увидеть оттенки оконного света, когда в помещении находимся мы оба, Маша и я. Уверен, что это изумительное зрелище.
85. Есь
У Еся семь мыслей, соответствующих семи кругам верхнего мира и семи мыслям и душам каждого человека.
Порой мне кажется, что у нас мало, очень мало времени. В этом ощущении нет апокалиптического привкуса, оно порождено скорее повседневной спешкой и суетой, чем мрачными предчувствиями.
Мы слишком поздно засыпаем, а потому чуть ли не всякое утро начинается с панического взгляда на плоский циферблат часов, смятенной беготни по периметру комнаты, шаманских завываний над электроплиткой, где томится наша порция утреннего кофе, и хаотических поисков предметов гардероба.
Мы любим встречаться в самом начале вечера, и рабочий день (мой, по крайней мере) протекает в лучших традициях «Формулы-1»: развиваю максимальную скорость, не торможу на виражах, ем на бегу и даже в уборной просматриваю счета, дабы не транжирить попусту драгоценное время. И все это ради того, чтобы прийти к финишу на семнадцать минут сорок восемь секунд раньше, чем было запланировано. Впрочем, оно того стоит.
На закате же нас бьет озноб: мы понимаем, что до утра осталось совсем немного, и стараемся втиснуть в этот единственный (всегда – единственный) вечер как можно больше улиц, интерьеров, слов, жестов, поцелуев, прикосновений и прочих прекрасных подробностей.
Поэтому я и не могу избавиться от ощущения, что у нас очень мало времени. Все – на бегу, на лету, вприпрыжку. Пульс мой даже во сне бьется со скоростью сто сорок ударов в минуту, а температура тела поднялась на полтора градуса, теперь моя норма – тридцать восемь и один; ноздри вечно раздуты, как у пошедшего на третий круг иноходца, а полы плаща разлетаются, даже когда я стою на месте. Я физически ощущаю течение времени, кажется, я и сам теку вместе с ним, и когда время закончится (ведь то, чего осталось мало, не может не закончиться), вместе с ним закончусь и я.
У нас почти не осталось времени, но мы тратим немалую его часть на разговоры. И, вероятно, правильно делаем.
Есть всего три подобающие темы для собеседников, у которых очень мало времени: смерть, сон и текст.
Смерть – наше общее будущее, от которого, пожалуй, никому не отвертеться.
Сон – самый общедоступный опыт небытия, но мало кому достает мужества признать эти путешествия на изнанку мира не менее важной частью жизни, чем бодрствование. (В самом деле, не странно ли, что всем без исключения необходимо ежедневно отлучаться из обитаемой реальности в какое-то иное пространство, но при этом каждый спешит пренебрежительно заверить остальных, что отлучки эти не имеют никакого значения, а сновидения бессмысленны и брать их в расчет – глупость, если не безумие?)
Текст – наша общая плоть; порой мне кажется, что ткань человечьего бытия соткана из той же материи, что и книги: из слов. (В начале было Слово, не так ли? – и еще вопрос, воспоследовало ли за ним Дело, или было решено, что сойдет и так…)
И есть три вещи, о которых не следует говорить ни при каких обстоятельствах, даже тем, кто уверен, будто времени впереди хоть отбавляй: любовь, свобода и чужая глупость.
О любви следует молчать, поскольку скудный набор слов, предназначенных для ее описания, изношен до дыр задолго до гибели динозавров, и теперь эти вербальные лохмотья способны лишь испортить впечатление, если не вовсе его загубить.
