Последний из Двадцати (СИ) - Рок Алекс

Злое.

Нехорошее…

Вкусное…

Поймать, разорвать, насытить — себя и голод, по отдельности. Язык, что хвост, плетьми лупил воздух там, где он стоял мгновение назад. Мерзкий и противный, он вытаскивал из недр себя, становился менее вкусным с каждым ударом. Из сумки неожиданностей он всякий раз вытаскивал очередную гадость — как тот, от которого она бежала много лет назад. Он обращал её слюну в кислоту, заставлял едва показавшиеся отростки резцов вновь вонзаться в нёбо. Во ртах не раз и не два всё взрывалось липким, тягучим фонтаном крови. Лужи под лапами и грязь норовили обратиться жарким, беспощадно жалящим огнём. Молнии кусали злыми осами, сотрясая, роняя и делая тело непослушным, подвластным лишь ей.

Королеве боли.

Хотелось выть.

Не выть — рвать. Плоть откликалась на каждый удар, проращивая там, где мгновение назад была лишь мягкость жира упругость мышц. Под мехом шершавая кожа становилась твёрже — раз от раза принимая на себя жуткие удары.

Так всегда. Сопротивляются отчаянно и самозабвенно. Это плохо, потому что когда выдохнутся — из них уходит весь нектар. Их всё одно ещё приятно рвать, кусать, вслушиваться в отчаянные визги.

Но уже не так сладко.

Этот вкусный был слаб почти с самого начала. Голову дурманили представления о том, сколь бы желанен он был на пике своих возможностей. На их стороне лишь ловкость и выдумка, но всё это слабеет на фоне того, на что способен истинный голод!

Безумка вдруг выгнулась дугой, метнулась к Руну, обманно вильнула в сторону, хлестнула его по ноге — та тотчас же взорвалась болью. В плечо врезался отросток свежего, длинного как вервие хвоста — охранок мигом отразил удар. Парень пустил всюду бегунков — словно вороны они спешили прочь. Забирались на деревья, прятались в норы, выглядывали из-за булыжников. Эта тварь, учил его Рубера с самого детства, видит не парой глаз, а тысячей. Она смотрит на тебя отовсюду, видит две сотни уязвимостей и ещё одну сверху. Будь ей подобен, смотри отовсюду. Снизу, сверху, из клинка…

Она чует запах твоего пота. Ты можешь заставить тело не потеть и не дышать, можешь даже попытаться приказать ему не пахнуть — заклинание, одно, другое, третье: ей будет всё равно. Имея тысячу носов она вызнает каждую твою слабость. Тело выдаст тебя с потрохами, расскажет — ты устал? Ты выдохся? Ты боишься? Насколько сильно последний удар въелся в тебя, чтобы сделать слабым?

Будь выше этого. Меняйся, сведи с ума безумку. Вода пахнет водой, моча — мочой, вино — сладким дурманом. Жидкий, текучий, непостоянный — ведь она же точно такая.

Тебе не помогут ни скорость, ни сила. Когда стискиваешь в руке клинок, голову посещают безобразные мысли. О том, чтобы быть сильнее, о том, чтобы быть быстрее. Но с безумкой не соревнуются — она нарастит мышцы там, где мгновение назад была слаба. Она покроет себя панцирем там, где секундой до того была уязвима. Единственное же, что она не способна отрастить — холодный, расчётливый ум! Обмани бестию, сыграй нечестно — и тогда…

Спотыкаясь о собственные стремления, спеша на поле брани, мчался старый Мяхар. Шальным призраком он спешил свергнуть власть собрата по Шпилю в голове своего ученика — если уж кто и разбирался в обмане, так никого лучше него здесь точно не сыскать!

И должен же он, в конце концов, прихлопнуть хоть одну из этих бестий — ну и что, что не своими руками и только лишь после смерти? Оно тоже считается!

Мана уходила из Руна, как песок сквозь пальцы — но он думал об этом в последнюю очередь. Экономить — сейчас? Нет участи более глупее…

Заклинание за заклинанием, он источал из себя одно плетение за другим. Лий, ткнувшийся носом в землю в своём коконе пропускал самое интересное: тучи над их головой сменили белесые барашки облачков. Туман, что так густо укрывал собой землю лопался, едва ли не горел от нестерпимого жара, что срывался с ладоней Последнего из Двадцати. Рун норовил обратить в оружие всё, чего только касался — камни осколками пронзали неподатливую плоть чудовища насквозь. Трава твердела прям на глазах, клинками вспарывая брюхо чудовища — вместо неприглядных потрохов наземь валились нечистоты. Рун молил только об одном: не увидеть среди этой нечисти останки Бека. Иначе его вывернет, а он потеряет концентрацию — и тогда его магический раж тотчас же сойдёт на нет.

Муражорцы сплетались с жальниками воедино — подвластные чужой воле они разрастались до небывалых размеров, обращаясь в чудовищных на один только вид тварей. Те нещадно вгрызались в безумку: Рун не забыл наделить несчастных неутолимым голодом. Сам же чародей прыгал из одного облика в другой. Кроторысью он с когтями бросился на бестию; обман пошёл точно так, как он и планировал — безумка тотчас же закрылась тем, что можно было бы принять за лапы. Из гигантской кошки он плавно обратился в многохвостого лиса, вцепился аккуратными когтями в спину чудовища, едва удержался, когда безумка начала бросаться из стороны в сторону в тщетных надеждах скинуть непрошенного гостя. Он заставил собственное тело лопнуть, словно раздувшийся болотный пузырь. Наружу повалила россыпь мелких, кровожадных жуков. Они облепили безумку со всех сторон — та взвыла, когда их крохотные жвала впились в неё. Ополоумевшая, жалимая со всех сторон, она теперь не видела, не слышала, не чуяла.

Была только боль…

Когда всё закончилось, Рун чуял себя выжатым, будто половая тряпка. Он спрашивал самого себя — это его лимит? Способен ли он вырвать из себя какой-нибудь ещё безумный фокус или иссяк?

Глава двенадцатая, часть третья

Безумка вытянулась в струну. Часть её несуразного тела обвилась вокруг булыжника — плоть, что тряпка, свисала с него лоскутами окровавленных отростков. Жизнь уходила из чудовища медленно, не торопясь — парень до сих пор видел, как от тяжкого дыхания вздымается то, что можно было бы назвать боками. Многочисленные пасти изрыгали из себя нечистоты — чёрными сгустками грязи они валились наземь, под самые ноги юного чародея и тут же обращались в мерзкого вида лужи. Стоны поверженного "выдранка" можно было принять за плач ребёнка — они были столь же протяжны, надрывисты и оглушающи.

Червями змеились хвосты, втягиваясь в теперь уже умирающее тулово, чтобы вылезти там, где мгновения назад было ухо или глаз — безумка тщетно пыталась скрыться от потоков неистовой боли. Но они терзали её повсюду. Муражорцы, коих Рун скрестил с жальниками доделывали свою работу: хищник, сам ставший добычей для них давно перестал быть новостью. Они жрали безумку самозабвенно и беспощадно.

Рун взирал на скорчившееся нечто с мало скрываемым отвращением, но ему хотелось смеяться. Когда он вернётся в Шпиль — поверят ли ему, что он собственноручно расправился с безумкой? Будь бы сейчас жив мастер Рубера, а не звучи всего лишь гласом безумия в голове юного чародея, он наверняка бы гордился Руном.

Парню отчаянно хотелось, чтобы им гордились. Жаль, отметил внутри него едкий сарказм, что местная чернь сейчас настолько счастлива, что никогда не заметит его подвига. А у собратьев в Шпиле, должно быть, хватает и своих пробоем — с распоясавшимися виранцами, с тучей бестий, что после осквернения Шпиля начали вылезать изо всех щелей…

Виска тогда была права, подметил Последний из Двадцати. Отныне и навеки давно привычный ему мир в корне изменился. Надо будет, пообещал он сам себе, написать ей письмо. Сразу же, как только всё это закончится и…

Медленно, целиком и полностью доверяясь надёжности смерти, он посмотрел на тех, кто пережил только что творившийся ад.

Лий валялся на земле и разрыдался сразу же, едва сдерживавший его кокон лопнул. Рун упрекнул себя в том, что наверняка слишком рано даровал ему свободу — если заика сейчас вскочет на ноги и задаст стрекача, сможет ли он поймать его вновь и удержать от нелепости бестолковых поступков?

К счастью, мальчишка бежать не торопился. Встал на четвереньки, подполз к кровавой каше, что накапала от Бека из безумки, заскулил побитым псом. В юном чародее зародилось беспокойство — как бы паренёк не обезумел, ему ведь теперь им дальше дорогу показывать в одиночку…