Татьяна Патрикова - Драконьи грезы разужного цвета
Шельм рухнул на колени, растерянно моргая и дрожа, словно из его тела вытянули все тепло. Первым очнулся Мур. Поднялся на ноги, стянул с плеч куртку, которую успел накинуть в самый последний момент и закутал в неё голубоволосого мальчишку. Тот слабо улыбнулся, но в тот же миг вскочил на ноги, оттолкнув его себе за спину, и развернулся, раскинув руки в сторону.
— Нет, Ставрас! Нет! — вскричал он прямо в оскаленную морду, выскочившего из-за деревьев дракона. Тот запрокинул мощную голову на длинной шее, и взвыл в небо, страшно. Так, что с ближайших деревьев сорвало листву. Но шут все так же стоял перед ним с раскинутыми в стороны руками и смотрел в желтые глаза неотрывно, твердо и… устало.
Перевоплощение было коротким.
— Мальчишка! — вскричал Ставрас сразу же, как только снова стал человеком и бросился к нему.
Шельм повис на нем, с трудом удерживаясь на ногах.
— Сейчас пройдет. Это пройдет, — прошептал он пересохшими губами и склонил голову ему на плечо.
— Ну, вот скажи мне, — начал Ставрас, растерянно гладя его по голове и смотря на притихших Мура, Гиню и Века. Последние двое все еще придерживали все четыре яйца, а первый просто стоял рядом и хмурился. — К чему такие жертвы?
— Я хотел как лучше.
— Мальчик мой, — с какой-то пугающей нежностью зашептал Ставрас, — но зачем тебе понадобилось оживлять сразу четверых?
Шельм в его руках замер, и даже дыхание задержал.
— А я… я оживил?
— В том-то все и дело, — со вздохом объявил Ставрас, отстраняясь. — Я — старый дурак, еще мог не заметить исчезновение одного кургана, но сразу четырех, уволь.
И словно в подтверждение его слов раздался треск камня. Все резко посмотрели на яйцо, принесенное Муром и увидели, как оно пошло трещинами, потом с каким-то странным хлопком и вовсе рассыпалось мелкими черепками, и миру явил себя дракон. Точнее, дракончик. Маленький, беспомощный. С еще неокрепшими лапками и крылышками, распластавшимися вокруг него. Он поднял головку, осмотрелся и с тихим криком, больше похожим на плач, пополз в сторону Муравьеда. Тот отшатнулся, лицо его застыло, словно маска, а потом и вовсе попятился. А дракончик все продолжал кричать и ползти к нему.
— Муравьед, прекрати! — бросил Гиня, поднимаясь.
Но подойти к нему не успел, потому что в этот момент затрещало уже его собственное яйцо. А бронзовый дракончик неожиданно превратился в ребенка. Человеческого, голенького, но с вертикальными зрачками в ярко-зеленых глазах.
— Мур, — позвал оборотня Ставрас, тот с диким взглядом обернулся к нему. — Он твой, а ты его. Но он чувствует, что ты отторгаешь его, как когда-то отторгли родители, поэтому пытается понравиться хотя бы так.
— Но я не человек!
— Он маленький и еще не знает об этом. Научи его.
И оборотень шагнул к дракону, опустился на колени и взял на руки, прижимая к себе дитя, так похожее на человека, но им не являющееся. К тому времени родился и тот, что предназначался Гине. Черный, больше, чем предыдущий бронзовый. Но такой же беспомощный и трогательный. Но Гиня, в отличие от Мура, сразу же прижал его к себе, осторожно и очень бережно, боясь повредить маленькие, кожистые крылья. Тот вжался в него и закурлыкал, какими-то просто невероятно приятными звуками, приятнее, чем мурлыканье кошки. И на глазах красноволосого масочника навернулись слезы.
Лишь Веровек растерянно сидел возле двух яиц и все ждал и ждал. Но начали трескаться и они, и все повторилось. Два дракончика, маленькие, хлипенькие, и оба тянущиеся к нему. Рубиновый, он же красный, огненный, и Сапфировый, он же голубой или ледяной.
Но драконов королевича Шельм уже не видел. Обнял Ставраса за шею и тихо попросил:
— Отнеси меня куда-нибудь. Мне бы…
— Отлежаться, — твердо бросил лекарь и легко поднял его на руки.
Шут этого уже не почувствовал, уснув мертвым сном.
17.
— Почему ты злился?
Первое, что спросил у него Радужный Дракон, когда Шельм Ландышфуки, наконец, очнулся и обнаружил себя на огромном, показавшемся поначалу бесконечным лугу, но он приподнялся на локте, и увидел, что в отдалении от них, со всех сторон этот луг окружают холмы.
С такого расстояния не получалось рассмотреть, что произрастает на них, но он и так знал, что там, на пологих склонах могильных курганов шелестит на ветру вереск и поет свои тихие песни нерожденным драконьим детям. Вокруг цвели васильки и ромашки и, казалось, не хватало лишь веселого пения птиц. Совсем рядом с ним лежала на земле драконья морда и желтый глаз косил в его сторону, но отчего-то этот факт вовсе не пугал, напротив, успокаивал.
Шельм снова опустился на траву и прикрыл рукой лицо от слепящего глаза солнца. Надо же, а он думал, что оно на Вересковой Пустоши никогда не показывается.
— О чем ты? — со сна получилось хрипло и шуту пришлось прочистить горло.
— Ты ведь почему-то перестал оставаться со мной на ночь, — задумчиво произнес дракон, внимательно следивший за выражением его лица.
Шут вздохнул и едва уловимо сморщил нос.
— Ты сам сказал, что это была временная мера, пока не выветрится остаточное впечатление от запечатления, разве нет? — произнес Шельм, снова вздохнул и добавил: — Я решил, что пришло время заканчивать с этим.
— С чем?
— С этими нашими совместными ночевками.
— Но раньше тебя все устраивало. Ведь мы спали вместе в дороге и до запечатления, — задумчиво обронил Ставрас.
Шут долго молчал.
— Ну, хорошо, — сдался Шельм, резко садясь и ощущая легкое головокружение, отчего пришлось зажмуриться, посидеть, и лишь потом снова открыть глаза. — Я просто решил, что хорошенького понемножку.
— Почему?
— Потому, — огрызнулся Шельм, понимая, что ему нечего ответить, он и себе самому не мог объяснить поспешность такого своего решения. Ведь ему на самом деле все нравилось, даже спать с ним в одной кровати, не говоря уже про одно одеяло в пути. Просто в какой-то момент стало страшно, и он предпочел сбежать и отгородиться от Ставраса мнимой обидой, намеренно культивируемой в собственной душе, чем и дальше балансировать вместе с ним на непонятно какой грани между обычными, дружескими отношениями и чем-то странным и пугающим.
— Ясно, — глубокомысленно выдохнул дракон и отвернулся.
А Шельм, так и не сумев подавить в себе острое желание тепла, подполз к его теплому, бронзовому боку и оперся на него спиной. Запрокинул голову и спросил:
— Ты очень злишься?
— На что?
— На то, что я оживил их.
— Глупый, как я могу на тебя злиться? Я счастлив.
