Дженнифер Роберсон - Создатель меча
— Знаешь, а было бы совсем неплохо, если бы джихади оказался настоящим. Может он смог бы справиться с моим мечом.
— Ты и сам прекрасно справляешься со своим мечом, — раздраженно заметила Дел. Помолчав, она добавила: — Главное, Тигр, это желание сделать что-то.
Я долго смотрел на нее, потом поерзал в седле и неожиданно для самого себя сказал:
— А знаешь, я буду просто счастлив, когда узнаю, что Аджани мертв.
Мои слова застали Дел врасплох.
— Почему?
— Потому что может быть тогда ты вспомнишь, каково это, быть человеком.
— Я… — она открыла рот, чтобы возмутиться, но замолчала.
— ИНОГДА ты об этом вспоминаешь, — согласился я, — а потом снова становишься жестокосердной и рассудительной сукой.
Я повернул жеребца и поехал по дороге. Через несколько секунд Дел последовала за мной.
Тишина иногда может сказать больше чем слова.
Как я слышал, Искандар был древним городом. Его построили задолго до того, как появился Харкихал. К руинам не ездили уже много лет и дорога была проложена всего несколько месяцев назад, после предсказания Оракула. Со временем она снова исчезнет, ее сотрут ветра и дожди и земля стряхнет с себя следы пилигримов, стекавшихся в Искандар чтобы увидеть джихади, но многим еще предстоит пройти по этой дороге.
Рашад дал четкие указания, но как выяснилось, мы могли обойтись и без них. Дорога была хорошо наезжена, люди постоянно выходили из Харкихала в Искандар, а нам не хотелось искать попутчиков.
В конце концов мы съехали с дороги. Темнело, становилось прохладнее и мой желудок начал жаловаться. Мы с Дел переехали холм и обнаружили уединенное местечко, вполне подходящее для небольшого лагеря. Мы хотели переночевать без случайных спутников — кто знает, чего ожидать от незнакомых людей.
— Обойдемся без костра, — предложил я, слезая с жеребца.
Дел просто кивнула. Она стащила со спины чалого седло, потник, сумы и сверток шкур и одеял, свалила все это в одну кучу и снова вернулась к мерину, устраивать его на ночь.
Много времени на это не потребовалось. Разобравшись с лошадьми, мы расстелили одеяла и выпили воды из фляг. Солнце медленно опускалось за горизонт, все дела были переделаны, оставалось только лечь спать. Но спать нам не хотелось.
В бледном свете полной луны я сидел на шкуре, накрыв колени одеялами, и втирал масло в жесткие ремни перевязи. Со временем кожа разомнется и будет плотно прилегать к телу, но до тех пор каждый вечер мне придется выполнять один и тот же ритуал.
У меня было свое дело, а у Дел свое. Она вынула из ножен Бореал, достала точильный камень, масло и тряпку — для изысканно нежной заботы.
Дел заплела волосы в косу, и наконец-то они не скрывали ее лицо. В лунном свете оно стало совсем белым с черными пятнами теней.
Вниз по клинку и снова наверх: влекущее шипение. Потом шепот шелка по стали.
Дел склонила голову, осматривая всю длину клинка. Светлые ресницы опустились, скрывая от меня глаза. Толстая светлая коса спадала с покрытого шелком плеча и покачивалась в такт движениям. Вниз по клинку, потом снова наверх: соблазн заострившейся стали.
И вдруг я не выдержал и спросил:
— О чем ты думаешь?
Дел слабо вздрогнула. Она была где-то очень далеко.
Я тихо повторил вопрос:
— О чем ты думаешь, баска?
Дел скривила губы.
— О Джамайле, — мягко сказала она. — Я вспоминаю, каким он был.
Я видел Джамайла только раз. Он был уже не тем человеком, каким знала его Дел.
— Он был… малышом, — заговорила она. — Ничем не отличался от остальных детей. Он был самым младшим в семье — на пять лет моложе меня. Он так хотел, чтобы его считали мужчиной, а все обращались с ним как с ребенком.
Я улыбнулся, представив это.
— По-моему, это естественно.
— Он хотел быть взрослым. Он брал пример с моего отца, братьев, потом с меня. Он говорил, что станет таким же смелым… таким же сильным… Он поклялся стать настоящим мужчиной.
У меня не было детства, я не знал, каково это, жить в семье. Я не мог представить, что чувствовал бы Джамайл, окажись он на моем месте, что сказал бы он, желая успокоить сестру.
— Они схватили нас вместе, — продолжила Дел. — Мы прятались под повозкой и старались стать совсем маленькими, незаметными… но борджуни подожгли повозку и мы побежали, и тут же одежда Джамайла загорелась, — голос Дел сорвался, лицо скривилось. — На нем все горело, но он не кричал. Он засунул пальцы в рот и прикусил их так, что потекла кровь. Мне пришлось толкнуть его, чтобы он упал. Он покатился по земле, а я старалась сбить пламя… тогда нас и поймали.
Мои руки застыли на перевязи. Руки Дел продолжали затачивать клинок, но я сомневаюсь, что она это сознавала.
— Он весь был обожжен, — говорила она, — но им было наплевать. Ожоги были тяжелыми, но не смертельными, и они поняли, что смогут на нем заработать. Только об этом они и думали: сколько заплатят за Джамайла Южные работорговцы.
Нет, они думали не только об этом. Была еще Делила — пятнадцатилетняя красавица Северянка — но о себе Дел не рассказывала. Ее волновал только Джамайл. Важна была судьба только ее брата и семьи.
Дел не считала, что сама она стоит такой одержимости.
Ой баска, баска. Если бы ты только знала…
— Но он выжил, — продолжила Дел. — Ему было тяжелее, чем мне: он провел столько лет в рабстве, его сделали евнухом, лишили языка. И пережил он все это чтобы достаться Вашни, — Дел глубоко вздохнула. — А теперь мне остается только сидеть здесь и думать, жив он или давно мертв.
— Ты этого не знаешь.
— Не знаю. Поэтому мне и больно.
Рука Дел ровно водила точильный камень. Бореал тихонько напевала песню обещаний.
— Не мучай себя напрасно, — сказал я. — Может Джамайл сейчас в полной безопасности у Вашни.
— Они убивают чужеземцев, а он настоящий Северянин.
— Северянин? Или был им? — я пожал плечами, а Дел наконец-то отвела взгляд от меча. — Когда мы нашли его, он провел уже пять лет на Юге, из них два года с Вашни. Может его давно считают за своего. К тому же старик любил его, об этом тоже не забудут.
— Старики, — тихо сказала Дел, — быстро теряют силы, а с ними и свою власть.
— Не всегда.
— Но все старики умирают.
Я покачал головой.
— Дел, успокоить тебя я не смогу. Да, возможно он уже мертв, но наверняка ты утверждать не можешь.
— Вот я и думаю: узнаю ли я когда-нибудь что с ним? Или проведу остаток жизни так и не выяснив, остался ли в этом мире еще кто-то моей крови?
— Поверь, — грубовато сказал я, — от таких мыслей не умирают.
