Макс Фрай - Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 2. К-Я
Беру карандаш, листок бумаги. С изумлением убеждаюсь, что грифель не оставляет на бледно-желтой линованной поверхности никаких следов. Пробую остальные карандаши, один за другим – вотще. Серебристые грифельные иглы крошатся от нажима, но бумага девственно чиста. Что ж, значит, наипростейший из известных мне способов сохранения информации тут не работает. И надо срочно изобрести какую-то иную методу, чтобы не кусать потом локти. Все бы ничего, но привкус собственного локтя во рту отбивает аппетит и ухудшает настроение…
Провожу карандашом по собственной ладони. Не прилагаю почти никаких усилий, но грифель пронзает кожу, оставляет кровавые царапины. Не ощущаю боли, лишь недоумение. Но понимаю, что это – шанс. Поспешно вывожу буквы немецкого алфавита: «Schцnefing». В финале расставляю точки над «о», потом, как водится, – над «i». Последний укол грифеля кажется мне болезненным, я вздрагиваю, но не просыпаюсь. Скорее уж еще глубже погружаюсь в реальность сновидения. Начинаю замечать подробности, которые прежде ускользали от моего внимания. В частности, замечаю наконец стеклянную дверь слева от входа. Дверь ведет на веранду, откуда, как я вдруг понимаю, все это время доносились негромкие, веселые голоса. Знакомые, к слову сказать, голоса. Особенно один из них.
113. Фома
«Ты поверил, потому что увидел Меня».
– Сколько мучений, лишь бы сэкономить на посещении тату-салона! – приветливо говорю себе с порога.
Я говорю, и я же слушаю, потому что каким-то образом нахожусь в двух местах одновременно. На миг приподнимаюсь из-за накрытого для праздничного завтрака стола и выглядываю в холл. Но и продолжаю стоять рядом с красным плюшевым креслом с изувеченной шуйцей и окровавленным карандашом в деснице. Хочу приблизиться – к нему, к себе? Не знаю. Но и пошевелиться не могу. Он – я – кажется, тоже не может.
– Не могу пока ни выйти тебе навстречу, ни пригласить тебя присоединиться к трапезе. Сам знаешь.
Это правда. Сам знаю. Сам не могу – ни пригласить, ни присоединиться. Только говорить могу почему-то. В этом искусстве мне, кажется, нет равных. Вероятно, из таких вот болтунов и получаются после смерти духи, пригодные к общению со спиритами. Все равно с кем, все равно о чем, лишь бы болтать. И смех и грех…
– Но в следующий раз, когда ты придешь сюда наяву…
Он умолкает (я умолкаю). И так все ясно.
114. Фраваши
Фраваши жалки и велики, убоги и могущественны. Они <…> реют в небесах, закованные в металлические доспехи…
Проснувшись, обнаруживаю царапины на левой ладони – не кровавые, как следовало ожидать, а бледно-розовые следы словно бы давным-давно заживших ран. Но разобрать немецкое слово все еще можно. «Шёнефинг», – бормочу, торопливо разыскивая блокнот и хоть плохонький какой-нибудь пишущий предмет. В доме человека, разбогатевшего на торговле электроникой, такого добра, понятно, не водится. Хорошо хоть я, мелкий клептоман, ношу в карманах непонятно чье имущество – вот и ручка гелевая там оказалась. Сие мудреное стило оставляет на бумаге оранжевые, как брызги апельсинового сока, точки и полосы.
Ну вот, записал. Что дальше?
А дальше – чистый, ничем не замутненный восторг. Начало нового изумительного дня, роскошная аскеза холостяцкого утра: огненные и ледяные струи воды в душе, аромат сандаловой палочки в коридоре, стакан лилового виноградного сока, тревожащий ноздри кофейный дурман, полосатый шезлонг на балконе, игра в жмурки с солнечными зайчиками. Мне много не надо: довольно и того, что я есть пока, дышу, осязаю, обоняю, вижу, не понимаю ни черта, но знаю откуда-то, что так и надо. Такая уж у меня сейчас счастливая, глупая полоса наступила в жизни, которую я люблю с неистовой, бесшабашной страстью неофита.
После первой чашки кофе пытаюсь собраться с мыслями. Дурная работа: эта мелкая сволочь разбегается врассыпную. Обрывки мнений, суждений и выводов щекочут дальние окраины моего сознания, дразнятся, хихикают, как бесенята.
События, вплетенные в пеструю ткань моего бытия, и правда не поддаются удовлетворительным объяснениям, не переводятся на привычный телеграфный язык: «да – да – нет – да», поскольку не могут быть описаны при помощи точек и тире, данных нам свыше.
Я – капля, пролившаяся из общего котла, переполненного причудливой смесью сомы и помоев. Куда именно я выплеснулся: в небеса или на грязный асфальт; суждено ли мне стать облачной пылью, крошечным сияющим кристаллом льда или неприметным глазу грязным пятном, стремительно испаряющимся под лучами полуденного солнца, – поживем – увидим. В любом случае менять что-либо уже поздно, да и ни к чему. Я – дурак по определению, а судьба, по определению же, умница, красавица, круглая отличница боевой и политической подготовки. Ей, понятно, виднее.
115. Фу-син
Фу-сина изображают в одеянии гражданского чиновника с развернутым свитком в руках, на котором написано: «Небо ниспосылает счастье».
Я же подбиваю бабки.
Направление, вероятно, по-прежнему юго-запад. То ли конечный пункт, то ли станция пересадки именуется Schцnefing. Сколько бы я ни шлялся туда во сне, это, кажется, делу не поможет. Придется притащить туда всю свою тушку, целиком: бледную шкуру, каменные от ужаса потроха, взъерошенные перья. Иначе почему-то не катит.
Ладно. Есть, сэр. Будет исполнено, сэр. Чай, твоя душенька довольна?
Душенька не то чтобы так уж довольна, но держится молодцом. Поехали дальше.
Зачем нужен фотоаппарат, я, кажется, уже разобрался. Погружение в чужие шкуры, чужие судьбы, чужие дремотные существования – малоприятная, но, вероятно, обязательная дисциплина для того, кто вознамерился получить диплом по загадочной специальности «Ключник». Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий[9], если внутренние либерал и гуманист вдруг объединятся да сдуру решат, будто я не должен вмешиваться в чужую жизнь, которая, как правило, до одури проста, но, что греха таить, на некоторых участках чрезвычайно приятна, мне будет полезно иметь в виду, что я – благо. Потому хотя бы, что человеческое существо не имеет права на простоту. Простота действительно много хуже воровства, простота – это вооруженное ограбление самого себя. Фальсификация, симуляция жизни. Осквернение могилы из плоти, в которой покоится бессмертное существо. Исходящий от него запах гниения не оставляет надежды.
Так?
– Примерно, – равнодушно кивает мое отражение из маленького круглого зеркальца, помещенного на балконной стене не иначе как в качестве установки для беспрепятственного размножения солнечных зайчиков.
